Четыре черта - страница 6
Но мальчики и тут не ответили, и девочки поначалу лишь робко переводили взгляд с одного на другого, потом вдруг неслышно заплакала Эмэ, за ней — Луиза, и так они обе сидели и плакали.
На другой день братьев «пустили в работу».
Их выучили «китайскому» и «крестьянскому» танцам. Спустя три недели дети уже выступали вчетвером.
Они парами дожидались выхода за кулисами: Эмэ с Фрицем, Луиза с Адольфом. Они стояли, напряженно уставившись в одну точку, пугливо облизывая пересохшие губы, и прислушивались к музыке оркестра.
— Одерни камзол,— шептала Эмэ, которой от волнения не стоялось на месте, и тут же сама одергивала на Фрице криво сидевший камзол.
— Commencez! [Начинайте (франц.)] — раздавался из-за первой кулисы приказ дядюшки Чекки. Занавес подняли, пора было на выход.
Дети не видели ни огней рампы, ни публики.
Испуганно улыбаясь, выполняли они заученные па, отсчитывая про себя такт и шевеля губами. Они не спускали глаз с папаши Чекки, притопывавшего ногами за первой кулисой.
— Налево! — шептала Эмэ Фрицу, который вечно все путал: она тряслась от страха и за себя и за него, и ей приходилось запоминать все па за двоих.
Дети' походили на восковые фигурки, танцующие на крышках шарманок.
Публика хлопала и без конца вызывала их. На сцену летели апельсины. Дети поднимали их и благодарно улыбались: потом они отдавали апельсины папаше Чекки, и тот по ночам заедал ими коньяк, сидя за картами с агентом Уотсоном.
Целые ночи напролет папаша Чекки у себя дома дулся в карты с этим агентом.
Когда игроки ссорились, дети просыпались и широко раскрытыми глазами глядели на них со своих кроватей, но, смертельно усталые, всякий раз засыпали снова.
Шло время.
Труппа Чекки перебралась в цирк, и всех четверых детей стали учить ремеслу.
Репетиции начинались в половине девятого. Стуча от холода зубами, дети переодевались и приступали к упражнениям в полутемном цирке. Луиза с Эмэ ходили по канату, балансируя с помощью двух флажков, а папаша Чекки, сидя верхом на барьере, отдавал приказания.
Затем выводили коня, и Фриц разучивал жокейский номер.
Вооружившись длинным кнутом, папаша Чекки командовал. В тот день Фриц прыгал много раз. Номер не получался. Сначала Фриц упал, ударившись о барьер. В другой раз его толкнула лошадь. Кнут со свистом взвивался вверх и хлестал мальчика по ногам: на них вспыхнули длинные багровые полосы.
Папаша Чекки продолжал командовать. Подавляя слезы, мальчик прыгал снова и снова.
Но ему не удалось вскочить на лошадь, и он опять упал.
Застарелые рубцы на его теле открылись и стали кровоточить, и на ветхом трико проступили пятна.
А папаша Чекки все кричал:
— Encore! Encore! [Еще! Еще! (франц.)]
Запыхавшись, судорожно всхлипывая, так что он едва успевал вздохнуть, Фриц с искаженным от боли лицом прыгал снова и снова.
Кнут настигал его, и мальчик твердил в отчаянии:
— Не могу! — Но его заставляли снова и снова вскакивать на коня.
И опять папаша Чекки свирепо хлестнул лошадь, и та понеслась вскачь, унося рыдающего мальчугана, ко-торый уже не помнил себя от боли.
— Не могу больше! — в муке простонал он.
За этой сценой молча наблюдали артисты, стоявшие в партере и в ложах.
— Encore! — крикнул Чекки, и Фриц снова прыгнул.
Забившись в уголок ложи, бледная, с побелевшими губами, Эмэ со страхом и злостью следила за тем, что происходило в манеже.
Папаша Чекки не унимался. Час прошел, еще четверть часа. Тело Фрица превратилось в сплошную рану. И опять он упал, и еще, и еще, и, корчась от боли, бился ногами о песок, и снова падал.
Нет, прыжок больше не получался. И Чекки прогнал Фрица с манежа, послав ему вдогонку грубое ругательство.
Эмэ выбежала из ложи: стеная от боли, Фриц, словно раненый зверь, укрылся за штабелем обручей. Задыхаясь, сжимая кулаки, он изрыгал отчаянные проклятия— весь набор бранных уличных слов и ругательств, подслушанных в конюшне.
Эмэ молча присела рядом с ним. Ее бледные губы дрожали.
Дети долго сидели во тьме, спрятавшись за обручами. Наконец Фриц откинулся назад, прислонившись головой к стенке, и уснул, сраженный усталостью и болью, а Эмэ, все такая же бледная, продолжала недвижно сидеть рядом, словно оберегая его сон.