Чистое течение - страница 7

стр.

— Видишь, что осталось от нашей жизни, — сказала Амелия. — Это не результат получасового налета авиации, когда вечером люди ложатся спать, а утром оставшиеся в живых видят вокруг то, что мы видим сейчас здесь. Смерть города была растянута во времени. Прежде чем люди сгорели в топках крематория, их превратили в грязь. Не верь тем, кто говорит, что люди умеют умирать. Неправда. Два раза за эту последнюю войну Варшава видела, что люди умирать не умеют. А все, что говорят об умении умирать, — выдумки, преувеличение и с настоящей смертью имеет столько же общего, как та метафорическая смерть, о которой любят писать молодые поэты. Миллионы шли к смерти, торгуя и влюбляясь, ненавидя и интригуя, наделенные всей полнотой земных чувств. Шли к смерти, по уши погруженные в жизнь. И чувствуя вкус своей собственной крови, еще не слышали дыхания вечности. До самого конца они были невидимыми нитями связаны с жизнью. Даже смерть их была гимном жизни. Стоя у виселицы, они думали о хлебе.

Прежде Амелия говорила неохотно, как бы с трудом. Она не принадлежала к числу разговорчивых людей. Абель когда-то говорил, что Амелия — прекрасное, молчаливое дитя. Она и впрямь была тогда необыкновенно молчалива. Через четыре месяца после свадьбы Амелия впервые произнесла вслух его имя. Она принадлежала к женщинам, которые привыкают к мужчине не сразу. Теперь же ее голос и ее лицо словно обрели силу. Да, она изменилась.

— Смерть поселилась среди нас, — продолжала свой рассказ Амелия, — и изменила многое в наших представлениях о жизни. Мужчина, который уходил, уходил в темноту и почти никогда не возвращался. Нам некогда было лелеять свои чувства, приходилось выплачивать их сразу. Женщина отдавалась мужчине так, словно хотела вернуть ему попранную справедливость, возместить обиды. И оказалось, что у любви сто обличий и каждое прекрасно по-своему. Каждое имеет право на существование.

Абель тоже знал об этом. И в первые недели свободы — в те счастливые благостные дни — Верил, что найдет себе место в жизни и без Амелии. Вначале Абелю казалось, что катастрофа не так уж велика и что тот, кто уцелел, сумеет заново начать свою жизнь здесь, на земле, которая была большой общей могилой, он думал, что об этом удастся забыть. В самом конце войны остатки трехмиллионного населения Варшавы, уцелевшие после потопа, вышли из-под земли, из лагерей и лесов. Немногим удалось вернуться к своим прежним очагам. Их приняли так, как и следует принимать людей, испытавших столько горя. Иногда и встречавшие и встречаемые проливали искренние слезы.

Но из всех чувств — у сострадания, пожалуй, самые «слабые ноги». Те, перед кем человечество должно краснеть, вернувшись домой оттуда, где в течение шести лет их сто раз на день подстерегала смерть, падали у порога своего дома от пули, которая на этот раз уже не была фашистской. Твари, называвшие себя представителями «регулярной армии», подкарауливали их на дорогах и убивали проверенным приемом «mit Genickschuss»[2]. Люди, поселившиеся в деревнях, в местечках и городах, ложась спать, точно так же, как и раньше, с тревогой думали о завтрашнем дне. Эти убийства усиливали тревогу, таившуюся в каждом, кто принимает такое трудное решение — собирается покинуть родину. Но смерть этих людей давно уже перестала кого-либо волновать, и тогда начались массовые отъезды. В один прекрасный день Абель увидел, что вокруг него — пустыня. Редкие знакомые, которых он встречал, подводили итоги, но никто из них не начинал жизнь заново. Здесь, на земле своих страданий, они не стремились ни к чему новому. Им хотелось лишь одного — уехать. И они уезжали.

Абель нередко думал о том, что, если бы среди его знакомых были люди, мысли которых были бы обращены к будущему, забвение далось бы легче. Но ему казалось, что он жил, словно в пустыне, и люди, окружавшие его, в сущности были уже мертвецами. Да и возраст брал свое — теперь Абелю было уже под сорок. А горе тому, кто к сорока годам должен начать свои поиски заново. Абель чувствовал себя опустошенным. По сравнению с его чувством к Амелии все другое было бы ничтожным или просто ничем. Ослепленный Амелией, он ничего больше не видел. Он скучал с людьми, а им тоже было с ним скучно. Так уж бывает, что для одних мы — море, для других — лишь жалкий высохший ручеек. Сто обличий любви, о которых знал Абель, существовали теперь не для него.