Чок-получок - страница 2

— Я не люблю тебя с кудрями, понимаешь?

— Значит, совсем не любишь. И не любил.

— О, боже!

— Только и знаешь придираться…

Она мазала губы какой-то свинцово-фиолетовой дрянью. Я собрал в кулак все свое самообладание и сказал:

— Это может быть только у нас, русских. Ни одна, например, француженка не наденет на себя то, что не нравится мужу.

Она поглядела на меня и усмехнулась:

— Ты бывал в Париже? Да? Тогда ты должен знать, что ни один француз не обратил бы на такой пустяк никакого внимания. Они уважают женщин.

— Любая француженка не станет делать прическу, которая не нравится мужу! — Мой голос вновь независимо от меня стал громче.

— Любой француз не обратит на это ровно никакого внимания. Он не стал бы грубить, он просто не так воспитан!

…Не знаю, чем бы кончилась эта сказка про белого бычка, если б не Лялька. Держа куклу за левую ногу, она стояла перед нами. Слушала и глядела то на меня, то на мать, по очереди, когда кто говорил, вернее, кричал. В ясных глазенках копилось недоумение, страх и совсем взрослая горечь, я видел это ясно и четко. У меня сжалось сердце.

— Ну, хорошо, Тонь… Сколько тебе надо на парикмахерскую? Час? Полтора?

— Ты думаешь, мне хочется в парикмахерскую? После всего этого…

— Ну ладно, — я взял Ляльку на руки.

Жена сидела у зеркала, готовясь, видимо, заплакать, что бывало с ней очень редко. Она умела заставлять себя плакать в определенное время, так же как и прекращать это. Я давно заметил: она плачет только от злости или от ущемленного самолюбия. Другие эмоции у нее появляются теперь все реже и реже. Я знал, что она всерьез воспитывает в себе твердость и еще что-то, по ее мнению, необходимое женщине в наше время.

Мне стало снова смешно, я хотел что-то сострить по этому поводу, но Сашка уже сигналил во дворе. Я взял рюкзак с продуктами и свернутую палатку:

— Идем, Тонь!

Она не ответила, но позвала с кухни мою тещу, что было равносильно ее согласию ехать.

Я помахал Ляльке, схватил рюкзак и сбежал во двор. Голубевский «газик», сотрясаясь помятым капотом, пофыркивал у подъезда.

— Саш, а Саш? — я устроился сзади, где лежал чехол с «Бюхардом». — Что такое прогресс, ты знаешь?

— Знаю. — Сашка посигналил шоферу, который убежал за сигаретами. — Твоя жена едет?

— Да.

— А моя нет. Чем не прогресс? И вообще, прогресс — это когда женщины становятся все мужественнее.

— А мужчины женственнее?

Сашка ничего не ответил. Мы сидели минут двадцать, пока Тоня, переодетая в брюки, решительно не открыла дверцу. И мы двинулись на так называемую природу.

После трех часов езды мы съехали с асфальта и остановились. Сашка отпустил машину. Уже темнело, но мы еще километра два волокли свои рюкзаки по лесу. Наконец Голубев остановился.

— Здесь. — Он сбросил ношу с плеч. — Зорин идет рубить колья, Тоня разжигает костер.

Я осмотрелся. Красноватая не очень яркая луна безмолвно висела над широкой поймой реки. Справа от нас темной полосой спадала к реке гряда елового леса. Слева с высокого холма, на склоне которого мы сбросили рюкзаки, виднелось отлогое поле. Река едва ощущалась внизу в полусумраке. За нашей спиной в кустах проснулись и недовольно завозились дрозды. Лес и холмы под осенней луной были бесподобны, но по-настоящему я проникаюсь природой только на родине своего детства. (Я сделал это открытие намного позже.) Голубев рубил колья. Я посмотрел на Тоню: ее лицо показалось мне жестким и чуждым.

— Тонь, ты сможешь разжечь? — я подал ей спички, наломал ольхового сушняку и содрал со старой березы сухую берестинку. — Это как наши с тобой ссоры. Начинается всегда с маленького. Главное, зажечь спичку, а береста вспыхнет. Потом нужно лишь увеличить диаметр сухих веточек.

— Да?

«Черт бы побрал это ее „да!“ Откуда оно взялось? Не зная, что говорить, она научилась этому „да“, и я всегда злюсь, потому что на все можно подумать, предположить все, что угодно, услышь это дурацкое „да“»?

— …сухая береста горит даже под дождем, ты же в деревне росла.

— Возьми и зажги сам!

«Не надо было говорить о деревне, она терпеть не может даже этого слова: „деревня“. Она почему-то стесняется своего деревенского детства, все прошлое кажется ей отсталым и некультурным, у нее комплекс. Черт возьми, разве ты раньше не знал, что у нее комплекс и что ей вечно хочется выглядеть самой культурной, самой современной и модной! А что это, собственно, такое: культура, мода и современность?» Береста вспыхивает, и я кладу на нее конусом самые тонкие, самые сухие веточки. Когда они занимаются огнем, береста еще продолжает гореть. Я не спеша увеличиваю толщину своих дровец, они разгораются все уверенней, все жарче, и вот костерик уже начинает потрескивать. Теперь я пускаю в ход уже настоящие дрова.