Что я любил - страница 8

После секундной паузы она продолжила:

— Здесь не хватает петрушки. Я такая невнимательная, когда готовлю.

Еще один пристальный взгляд в свою тарелку:

— Забыла положить петрушку. Билл, конечно, предпочел бы мясо. Он раньше ел очень много мяса, но он знает, что мясо я не готовлю — убедила себя, что нам это вредно. Я не разбираюсь в рецептах, мне все равно. Вот когда я пишу, мне не все равно, тут я очень разборчива. Глаголы требуют большой точности.

— Глаголы у нее — будь здоров, — сказал Билл, подливая Эрике вина.

Люсиль подняла глаза на мужа и улыбнулась чуточку вымученно. Я не понял, почему улыбка получилась такой натянутой, ведь в словах Билла не было ни тени иронии. Он столько раз в разговорах со мной восхищался ее стихами и обещал дать кое-что почитать.

За спиной Люсиль стоял холст с "тучным" портретом Вайолет Блюм. Мне вдруг показалось, что эта пышная женская плоть вылепилась из тоски Билла по куску мяса. Потом я понял, что это не так. Нам частенько доводилось вместе обедать, и я видел, как он за обе щеки уплетает всякую гадость вроде бутербродов с солониной, гамбургеров и магазинных сэндвичей с беконом.

Люсиль заговорила о своих стихах:

— Я пишу по собственным правилам. Выбираю не размер, а анатомическое строение и потом препарирую. Очень помогают цифры. В них есть прозрачность и бесспорность. Строки просчитаны.

Люсиль обо всем говорила одинаково просто и без обиняков. Вряд ли она придавала хоть какое-нибудь значение таким мелочам, как уместность темы или светские приличия. И вместе с тем в любой ее фразе слышалась ироническая струнка. Казалось, она пристальнейшим образом рассматривает каждое свое предложение, оценивает его со стороны, как бы издали, и в то же время смакует звук и форму непосредственно в момент произнесения. В каждом сказанном ею слове звенела искренность, оно говорилось всерьез, но эта серьезность удивительным образом сочеталась с иронией. Люсиль чувствовала себя одновременно и создателем, и темой собственного текста и получала от такого сочетания живейшее удовольствие.

Вряд ли Эрика расслышала пассаж Люсиль о правилах стихосложения, ведь в тот момент они с Биллом говорили о литературе. Билл тоже наверняка ничего не слышал, но в ходе их беседы слово "правила" вдруг всплыло само собой. Эрика повернулась к Биллу и с улыбкой сказала:

— Значит, вы согласны, что роман — это чемоданчик, который может вместить в себя все, что угодно?

— Стерн, "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", глава четвертая, о Горациевом ab ovo, — провозгласил Билл, воздевая указующий перст к потолку.

Склонив голову вправо, он цитировал Стерна, словно невидимый суфлер подсказывал ему шепотом строчку за строчкой:

— "Гораций, я знаю, не рекомендует этого приема: но почтенный сей муж говорит только об эпической поэме или о трагедии (забыл, о чем именно); — а если это, помимо всего прочего, и не так, прошу у мистера Горация извинения, — ибо в книге, к которой я приступил, я не намерен стеснять себя правилами, будь то даже правила Горация".[2]

На последних словах Билл повысил голос, и Эрика расхохоталась, закинув назад голову. Посреди разговоров о Генри Джеймсе, Сэмюэле Беккете и Луи-Фердинанде Селине моя жена разглядела в Билле родственную душу, такого же ненасытного читателя, как она сама. Так начались их отношения, совершенно от меня отдельные. К тому моменту, когда на столе появился десерт — худосочный фруктовый салатик, — Эрика уже пригласила Билла к себе, в Университет Ратджерса, выступить перед студентами, и Билл, недолго думая, согласился.

Но разумеется, игнорировать хозяйку дома, которая к тому же сидит с тобой рядом, гостье не пристало, поэтому, договорившись с Биллом о том, что он придет к ней на занятия, моя жена переключила все свое внимание на Люсиль. Когда Люсиль говорила, Эрика слушала и кивала. Если говорила сама Эрика, у нее на лице отражались все обуревавшие ее в тот момент чувства и мысли. Бесстрастное лицо Люсиль, напротив, не выражало ничего, но в ходе разговора брошенные ею вскользь фразы начали вдруг приобретать некий философический ритм, отрывистую лаконичность странно изломанной логики, напомнившую мне "Трактаты" Витгенштейна. Когда Эрика сказала, что слышала об отце Люсиль много хорошего, в ответ прозвучало: