Чудеса несвятой Магдалины - страница 3
— Рак.
— Очень мучилась?
— Еще бы. Последнюю ночь криком кричала, бедная.
Пока можно было терпеть. Да и смерть уже не казалась страшной — девочка устала бояться. Главное — выдержать ту самую последнюю ночь, а там все кончится.
Девочка понимала: папе очень жалко ее. Совсем недавно рак убил его маму, а теперь добрался до дочери, а она еще обижалась на то, что ей так строго запрещали есть яблоки.
А ведь бабушке он сам давал яблоки: счищал кожицу, резал на кусочки и клал прямо в рот. Наверное, тогда не знал еще, что яблоки — яд.
Кроме папы, девочку никто не жалел. Мама швырнула ей одежду, выволокла, подгоняя тычками, на улицу, хотя будущая мать Магдалины почти бежала и так.
В больнице было здорово. Как в кино. Красивая медсестра кричала на бабку, по виду — ведьму. Та в ответ стучала палкой о стену, а потом грохнулась на пол. Растрепанная — тоже красивая — женщина с длинными черными волосами катила носилки на колесах и громко выла: «А-а-а-а-а…», выпучив глаза. В носилках кто-то лежал, укрытый до подбородка грязной простыней, с него крупными кляксами на линолеум капала кровь. Простыня топорщилась на груди лежащего, не иначе как там был воткнут нож.
У будущей мамы Магдалины аж дух захватило, она таращилась на загипсованных, перевязанных, окровавленных, хрипящих… На каталки, на капельницы, на рослых мужчин и загадочных женщин в белой форме. Она даже забыла, что у нее рак.
Ее повели по длинному коридору вдоль кровавых клякс, кое-где уже смазанных. Кровавая дорожка шла до космических дверей лифта; внутри лифт был похож на отсек орбитальной станции, в котором кого-то убили, — здесь кровь натекла целой лужей.
А потом все опять стало очень плохо.
Злющий врач с волосатой шеей и волосатыми руками велел ей залезть на высокое странное кресло. Девочка вскарабкалась по приступочке и робко села на холодный клеенчатый край. Сидеть было неудобно из-за глубокой полукруглой выемки.
— Ложись! Ложись! — крикнул злющий врач с другого конца кабинета; он мыл руки и натягивал резиновые перчатки.
А как ложиться? На спину или на живот? Наверное, смотреть ей будут заболевший живот, тогда ложиться нужно на спину. Но как? Девочка примерилась, пристроила голову в полукруглую выемку, вытянула ноги по спинке кресла и вцепилась в металлические поручни. Вроде бы получилось удобно, только голова чуть провисала.
— Идиотка! — зашипела мать. — Полная идиотка!
Она грубо перевернула девочку, стараясь при этом дернуть за волосы или ущипнуть. Руки у нее тряслись от ненависти. Подошел злющий врач.
— А трусы кто снимать будет? Пушкин?! — рявкнул он.
Девочка заплакала. Она вцепилась в трусы, которые стягивала с нее мама, но та была сильнее, и девочка осталась перед врачом-мужчиной снизу совсем голой. Более того — ноги ей растянули на те самые железные поручни, за которые она держалась вначале. Девочка извивалась, врач кричал: «Да держите ее!» У матери растрепались волосы, а глаза стали как вареные яйца. Вот тут и надо было умереть, сразу. Но как?
Будущая мама Магдалины, рыдая, тянула подол платья, пыталась прикрыться, а злющий врач, ворча: «Черт вас всех побери! Еще детей мне будут приводить!» — вдруг засунул ей руку глубоко между ног.
Девочка заорала от страшной боли, но тут же заткнула рот запястьем и принялась грызть его, чтобы больше не орать так позорно.
— Да что же это такое! Прекрати кусать руки! Я тебя выгоню сейчас! — кричал злющий врач.
Потом время остановилось, а потом доктор спокойно сказал:
— Месяцев шесть, может, чуть больше.
Значит, сегодня — еще не последняя ночь! Шесть месяцев! А может, и больше! Это же полгода — минимум полгода жизни, за это время могут изобрести лекарство от рака, и ее спасут.
Добрые, хорошие врачи — они и сейчас старались, как могли: дали сорочку с рваным воротом на груди, поставили капельницу, сделали укол, дали таблетки. Раньше девочка очень боялась уколов, а про капельницы только слышала во дворе рассказы — один страшнее другого. Но сейчас с готовностью подставляла руку под иглу и улыбалась всем взрослым, окружавшим ее.
— Она у вас что — дегенератка? — спросил волосатый врач.