Чудеса несвятой Магдалины - страница 5
Мягкие руки вертели девочку, задрали подол сорочки, мяли живот. И девочка счастливо заплакала, уверовав истово, что спасенье пришло.
— Поздно хайлать-то. Сопли утри и давай садись над тазом. Да не так, враскоряку, ноги пошире ставь. Держись за меня — и давай.
— Что?
— Какай! Пора.
Ну конечно! Ей ведь ставили клизму — давным-давно. А после клизмы полагается какать.
— Можно горшок? Неудобно.
— Вот ведь, мать твою! — увещевал ласковый голос. — Хариться удобно было, а сейчас — неудобно! Себе на лоб смотреть не удобно. Давай скорее, шалава!
С приходом надежды ушел страх, и девочка, тужась, просипела обиженно:
— Я не…
— А? Чего бормочешь?
— Я не это слово, что вы сказали.
Рак, почуяв сопротивление, впился клешнями в позвоночник.
— А-а-а-а-а!
— Тише ты, блудня! Тише!
— Я не… А-а-а-а-а!
— А кто же ты еще! Принцесса в белой фате?
Точно! Принцесса. От радости, что ее поняли, девочка поднатужилась старательно, и вонючая струя гулко ударила в таз.
— Получилось!
— Да, мать твою за ноги!
Конечно, я не совсем принцесса, думала девочка. Я — воровка и я не слушалась маму. Если бы я знала, не тронула б эти яблоки! Если б я знала, что будет так больно, так страшно, я всегда-всегда бы слушалась маму! Но если человек все равно уже умирает, разве ж его можно ругать? Разве ж можно так ругаться, если речь идет о человеческой жизни?
«Я больше не буду», — хотела она объяснить, но стены, потолок, пол двинулись навстречу друг другу, выжимая весь воздух.
Надо открыть окно! Окно открыто, а воздух в него не входит, — и снаружи нет воздуха, там чернота. Космос.
— Какай, какай, не останавливайся, какай…
Перекрутило и стены, и окна, и двери, — мир не хочет больше терпеть ее, выдавливает упорно, настойчиво, неотвратимо. Значит, надежда была напрасна, — а как же руки, что держат так крепко? Как же эти руки — неужели у смерти хватка сильней?
— Какай, какай…
О чем она? О чем торопливым шепотом просит эта сестра — в застиранном белом халате, в фуфайке под ним и шалью, туго намотанной сверху? Бородатая и усатая от старости, толстая коротышка — именно так и должен выглядеть Бог, являясь на Землю. Именно так, ведь главный божественный признак — бесконечное милосердие.
— Какай, девочка, умница моя, постарайся. Давай-давай-давай-давай…
И тут случилось главное чудо. Высрался ребенок! Настоящий. Свалился в таз, расплескивая дерьмо.
— Подыши чуток и еще поднатужься, — сказала сестра.
Девочка, не слушая, повиновалась, из нее полилась кровь, вывалилось скользким мешком что-то вроде кишок, но она уже точно знала — все кончилось хорошо.
Сестра всмотрелась в таз и вдруг, выругавшись, поковыляла из комнаты.
Вернулась с врачом — тем самым, волосатым и злющим. Он, сев на корточки, тоже всмотрелся в таз и тоже начал ругаться.
— Что же вы творите, бабы, суки, мерзавки! — говорил он. — Что же вы за проклятые бабы! Что же вы за сучье племя такое! Да сколько же можно! Ни родить, ни убить толком не могут. Какая же тварь косорукая закачивала раствор?
Пока он ругался, хмурая сестра отвела девочку помыться, выдала едко пахнущую тряпку в бурых и желтых разводах.
— Вот, затычка тебе. Изгваздаешь, бросай вот сюда, здесь возьмешь новую. Ясно?
В ответ на непонимающий взгляд вздохнула, сложила тряпку в длинную колбасу и показала, как надо зажать ее между ног. Концы тряпочной колбасы выдавались далеко вперед и назад, смешно задирая сорочку.
— А как ходить с ней?
— Ногами. Как пингвин. Зажимайся крепче. Вон койка тебе, иди спи.
Спать хотелось, очень. Но ведь там — ребенок! Девочка поковыляла за сестрой.
— Ну что, Васильевна, калия хлорид? — усталым голосом спросил злющий врач.
— Вроде кювезу в родилке починили… — непонятно отозвалась сестра.
Врач насупился, помолчал, потом сказал:
— Тогда помой его, что ли…
— Это девка.
— Один хрен. Я пойду позвоню. Если возьмут в кювез…
— Чего им не взять-то.
— Да он, наверное, помер.
А мама будущей Магдалины пока сидела на корточках, отклячив жесткий тряпочный хвост из-под драной больничной сорочки, и восхищенно рассматривала малыша.
Был он лысый, гадкий, очень маленький — с худую курицу, блестящий и черный, смазанный чем-то белым, похожим на воск. Только ножки и жопка — почти нормальные, желто-красные. Он лежал, зажмурясь, и лениво царапал стенку таза — там, где откололась эмаль. А на пальцах у него были настоящие длинные ноготки!