Циркач - страница 13

Эти двое все время связывались с мальчиками, у которых или не было денег на покупку кожаной одежды, или храбрости, чтобы кататься на заднем сиденье мотоцикла, и которые продолжали приходить и липнуть, так что от них приходилось избавляться. С разнообразными рекомендациями, большинство которых были выдумкой, наша парочка отелевладельцев пыталась спихнуть эти огрызки кому попало; однажды они, например, отправили к нам с Вими мальчишечку, заверив по телефону, — видимо, вспомнив, что Вими играет на скрипке — что это «музыкант»: мальчика с настолько уродливо подстриженным затылком, что мы даже не удивились, когда выяснилось, что он — настройщик.

Как бы то ни было: однажды вечером после игры в канасту мы с Вими — по причинам, навсегда оставшимися неясными — взяли с собой из отеля той парочки молодого человека лет двадцати пяти, которого звали, кажется, Харри. Скорее всего, Вими, разгоряченный, как и я, выпивкой и весь вечер потакавший своим непредсказуемым капризам, из скуки распалил его, да и дружеская пара без сомнения сделала все, чтобы всучить его нам; в любом случае, факт в том, что вечер подошел к концу, и он поплелся за нами.

«Харри» был не просто некрасив, он был уродлив. Тело его было не слишком искалечено: это если попытаться описать его с наиболее положительной стороны. При всем уродстве его глупого лица, оно отличалось еще и грубыми, раздражающе неровными чертами. И, утверждая, что живет где-то недалеко от отеля парочки, он, сгибаясь от тяжести, таскал с собой разное барахло: у него был такой неглубокий, продолговатый, закрывающийся наподобие огромного кошеля и оборудованный задвижным замком кожаный саквояж, в каких раньше футболисты носили свое снаряжение, а врачи — инструменты.

Только зайдя домой, мы с Вими поняли, что нам подсунули ужасное фуфло. С присущей ему грубостью, настолько же раздраженным, сколь и трусливым тоном Вими громко объявил, что «представление окончено» и «магазин скоро закрывается» и т. д., но истинное значение слов до мальчика не дошло, тот и не собирался уходить, а, поставив сумку на пол, искал что-то на самом дне. Пока он копался в сумке, я разглядел большую бежевую дамскую расческу, светло-зеленую пластмассовую мыльницу и красное с белым клетчатое полотенце. Он стоял так, наклонившись, все еще роясь в сумке, а вокруг него распространялся легкий кисловатый запах, который я унюхал еще в безоконной комнате отеля: по дороге домой он исчез, но теперь было ясно, что источником мог служить только лишь приведенный мальчик. Пока я, стоя рядом, рассматривал его полностью лишенную грации фигуру в сильно отвисших коричневых шерстяных брюках и слишком широком выцветшем зеленом свитере, я понял, что мне ужасным способом придется расплатиться за неисчислимые грехи, настолько отвратительные, что одно упоминание их всуе может стоить мне жизни.

— Откуда этот странный запах? — веселым голосом спросил Вими сквозь пузырьки пены — он чистил зубы над кухонной раковиной.

Громко прополоскав рот, Вими вернулся в комнату и выключил несколько светильников, так что комната слабо освещалась только одной угловой лампочкой и мерцающей трубочной лампой из кухни.

— Ну все, на сегодня магазин закрывается, — сказал он громко, опять не обращаясь к мальчику напрямую. — По лесенке топ, дверцей хлоп.

Отпустив очередное замечание по поводу запаха в комнате, он прошел через кухню в спальню-конурку и с силой захлопнул за собой дверь.

Тем временем мальчик нашел в сумке то, что искал. Он выпрямился и протянул мне полупустой тюбик. После этого он тотчас, несколькими движениями сорвал с себя одежду и в следующее мгновение, уже совершенно голый, склонился над сколоченным мной собственноручно обеденным столом и уперся в него руками.

В скудном освещении я разглядывал розовый в белую полоску тюбик, липкий и сладко пахнущий: надпись в рамочке, сделанную малюсенькими буковками, я расшифровать не смог, но слова для идеальной женщины, напечатанные по дуге сразу под крышкой жирными заглавными буквами, прочитать было легко.

Не решаясь больше смотреть на обнаженного мальчика, я сделал несколько шагов к окну. Так как у нас не было соседей, способных заглянуть в окно — вокруг нашего дома находились только мастерские и склады, которые ночью пустовали — мы, как обычно, оставили шторы открытыми. Была ясная ночь. Я смотрел на звезды и впервые за много лет вспомнил, как однажды вечером шел с мамой по улице и держал ее за руку — я был еще маленьким мальчиком — и невообразимо испугался, что навсегда упаду ввысь, в слабо освещенный небосвод, который хотел засосать меня; как я подумал, что мне одному во всем мире могла прийти в голову такая мысль, поэтому маме ничего не рассказал. И лишь гораздо позже, в книгах из публичной библиотеки и статьях из субботних газет я нашел подтверждение моему страху, потому что они и в самом деле были ужасно далеко, эти звезды, и они пищали: это были хриплые, из такого далёка почти неслышные, посвистывающие причитания, которые можно было поймать в огромные тарелки, собранные из конструктора, вертящиеся на башнях высотой с дом; смысла в этом не было, потому что звезды были слишком далеко, чтобы туда можно было добраться и чем-то помочь, а в тех книгах и статьях даже писали, что эти отголоски уже и не существуют, ведь к тому времени звезды давным-давно снова отдалились, прям как тот — предположительно бельгийский — мальчик с таким грустным взглядом, который разбил палатку в кемпинге за дюнами всего на одну ночь, а на следующее утро, очень рано, уже исчез; но они все равно продолжали собирать эти железные тарелки из конструктора, размещали их на бронированных башнях которые вырастали все выше, тратили все больше денег, и статьи в субботних газетах становились все длиннее, целые страницы, полные восторженных криков, с лихвой перекрывающих любой писк и причитания.