Цветная Триодь - страница 3

Светит солнце в сердцевине мира,

отчего же край небес свинцов?

Ходит птица в зарослях аира,

ищет разбежавшихся птенцов.

Солнца луч, как сладкая заноза,

в теле пробудившейся реки.

Золотая северная роза

на волну роняет лепестки.

Закрывает раковина створки,

что-то непонятное шепча,

и горит, как факел, на пригорке

жёлтая адамова свеча.

Если высечь искру силой тренья,

можно сердце заново зажечь,

чтоб случались поздние прозренья

и скупая вырастала речь.

Среди слов, исполненных сиянья,

слово-солнце разрывает синь,

и горька, как слёзы покаянья,

медленно растущая полынь.

А в воде, средь волн её и складок —

весь земной и весь небесный мир…

День проходит — но и он не сладок,

словно корень Ирода — аир.

Тянут лица вверх лопухи, крапива,

астрагал, душица, зелёный зонтик.

В шалаше просторном плакучей ивы

завершил удод небольшой ремонтик.

Я глаза закрою — и вижу снова,

как, дрожа, цветок обнажает пестик,

минарет узорный хвоща лесного

и сурепки жёлтой нательный крестик.

Жизнь течёт потоками жаркой крови

и бежит ручьями прохладной лимфы,

а река смеётся и хмурит брови,

искупая этим банальность рифмы.

Муравьи по берегу ходят строем,

и небрежно ветер ломает сучья,

и роятся рифмы пчелиным роем,

и шмелями в небе гудят созвучья.

Ангел крылья в синей листве купает,

мотылёк парит в ореоле света,

и такой — прислушайся — наступает

благодатный час на исходе лета,

что сосна — сестра твоему предплечью, —

на лицо воды уронив иголки,

видит, как родник истекает речью,

создавая плоть многошумной Волги.

Где река бежит

за седьмой горой,

человек лежит

на земле сырой.

Отлежал бока

человек ничей,

и течёт река

из его очей.

Видно, нет над ним

никаких властей —

и восходит дым

от его костей.

Свод небес дрожит,

а вода бежит,

на сырой земле

человек лежит.

Лес скрывает тьму,

мглу хранят поля…

Говорит ему

мать сыра-земля:

— Что лежишь, мой сын?

Вот — накрытый стол,

вот дубовый тын,

вот — сосновый ствол,

вот — собачий клык,

вот — воды кольцо,

подними на миг

ты своё лицо!

Ты ходил на пир,

мёд да пиво пил?

Посмотри на ту,

кого ты любил!

У неё ль рука,

как трава, нежна,

и она ль, мой друг,

пред тобой грешна? —

Чей-то плач вдали,

словно птиц полёт.

Из сырой земли

человек встаёт.

Облака на вид

холоднее льдин,

на земле стоит

человек один,

а вокруг — взгляни —

ни его вины,

ни его родни,

ни его жены…

Два путника в узах печали брели в Эммаус

по пыльной дороге, заросшей травой у обочин.

Трава шелестела, и воздух был горек на вкус,

каймой облаков был пустой небосвод оторочен.

Два путника шли, и уже различали село

там, где у скалы зеленела живая маслина.

Рожковое дерево буйно и пышно цвело,

как знак покаянья для бедного блудного сына.

О, как он боялся приблизиться к дому отца,

сжимая в ладони горошины красного цвета!

Два путника шли — и в груди их горели сердца,

а Кто повстречался им — вовсе не знали ответа.

Вот так бы и нам по обочине жизни брести

под взглядом Отца и под сводом пустынного неба,

пять красных горошин до боли сжимая в горсти,

чтоб лик Иисуса узнать в преломлении хлеба.

Не ночью, а утром, когда небосвод одноглаз,

но волны мятежные уз не отринули брачных,

вы будете видеть толпу насекомых прозрачных —

и радости вашей никто не отнимет у вас.

А ночью, когда над водою взойдёт Волопас

и звёздное стадо погонит куда-то на север,

вы вдруг ощутите, как пахнут ромашка и клевер —

и радости вашей никто не отнимет у вас.

Цветов лепестки так похожи на шёлк и атлас,

как голос прибоя на звук отдалённых рыданий.

Одежда для ангелов сшита из облачных тканей —

и радости вашей никто не отнимет у вас.

Сквозь волны времён приближается Яблочный Спас;

как в хронике века война к довоенной Европе.

Он явится нам, как явился Луке и Клеопе —

И радости нашей никто не отнимет у нас.