Цветы и железо - страница 13
— Эх, ты! — сорвалось у Петра Петровича.
Муркин ехидно усмехнулся:
— Ничего, будешь служить! Все равно тебе податься некуда! А не будешь — обер-лейтенант прикажет повесить тебя в твоем же саду… — он захихикал, — …на мичуринской яблоне, хи-хи-хи!.. — Приняв важную позу, Муркин добавил надменным голосом: — Господин фон Хельман пришли по моей рекомендации. Прошу учесть это, «герр профессор» Калачников!
Он неловко повернулся и вышел за дверь. Вытянулся в саду перед обер-лейтенантом, выслушал все, что тот говорил, и стал показывать питомник; Петр Петрович дрожащими руками задернул занавеску и отошел от окна.
Прошли сутки после этого визита.
Калачников сидел, сжав до боли виски ладонями. Глаза его неподвижно смотрели в одну точку — календарь на стене. На нем начало августа, восьмое число, дата вступления немцев в Шелонск… Иногда старику казалось, что сердце начинает биться учащенно, иногда — что вот-вот оно остановится, и тогда конец мечтам, планам, всему тому хорошему, что он предполагал сделать в оставшиеся годы. Конечно, он верил, что планы будут осуществлены: и без него много преобразователей на земле, вот и Николай по ту сторону фронта, наверное, продолжает работу. Но ему, Петру Петровичу, не суждено, нет, нет…
Калачников встал и начал нервно ходить по комнате. «Как это я не подумал сразу? — упрекал он самого себя. — Как не подумал о том, что меня фашисты могут заставить работать на них? На что я рассчитывал, когда оставался в Шелонске? Буду в стороне от всего, сохраню питомник? Но работать у врага — это уже предательство! Даже если яблоками угощать палачей! Что скажут люди? Нет, такое не простят другие, и такое не простишь самому себе…
А если так — расстреляют или повесят, как фашисты сделали с десятками, сотнями и тысячами других людей. Пусть, пусть расстреляют! — думал Калачников. — Умру честным. Пусть! Но тогда будет ходить в саду почувствовавший себя хозяином Муркин? Это непостижимо, это ужасно! — Петр Петрович потрогал себя за взлохмаченную бороденку. — А что я могу теперь поделать?» За эти сутки он заметно осунулся, непричесанные седые волосы вздыбились, глаза стали какими-то чужими: чересчур тоскливыми. «И как это я не подумал обо всем этом раньше? — в который раз ругал себя Петр Петрович. — Хотел отсидеться за стенами крепости и дождаться своих. Наивный, глупый старик!..»
В комнате уже было темно, но Калачникову не хотелось зажигать керосиновую лампу, и он сидел в темноте, положив на колени маленькие сухие руки. Ему безразлично было все, что происходило за окнами его дома. Когда Петр Петрович услышал стук в дверь, он не пошел открывать, только вяло махнул рукой. Стук повторился, но старик даже не обернулся в сторону двери. Дверь приоткрылась. Знакомый голос заставил садовника встать. Он пошел навстречу неожиданному гостю.
— Здравствуйте, Петр Петрович, — проговорил посетитель.
Это был Огнев.
Калачников замахал рукой, закашлялся и отвернулся в сторону, так и не проронив ни слова. Огнев понял, что старику трудно говорить, что с ним произошло какое-то несчастье: таким он никогда селекционера не видел. Огнев пожал ему руку, взял под локоть и повел к столу. Сам сел напротив. Ему захотелось начать разговор о чем-то постороннем и уже постепенно приблизить беседу к тому конкретному, ради чего он пришел в оккупированный Шелонск.
— Эх и погодка, Петр Петрович! — начал Огнев, потирая красные, озябшие руки.
— Ветер? — спросил Калачников.
— И ветер, и дождь. Дрянь погода! Не для нас — для фашистов! Нам такая погода на пользу.
— А тут пустили слух, что фашисты вас расстреляли, что всех партизан разбили где-то за городом… Думал, что и не свидимся больше.
— Нас нельзя разбить, Петрович. Помните сказку: одного богатыря враги разрубили, а из двух частей его тела стало два богатыря, разрубили двоих — стало четыре, и так без конца. Врагу и не понять, почему, несмотря на известные успехи немцев и наши поражения, мы не становимся на колени, не просим пощады.
— Далеко они пойдут еще? Как долго у них будут эти успехи?
— Еще пойдут, но это скоро кончится, Петрович. Блицкриг уже сорван.