Цветы на болоте - страница 13

…Когда Спирька с Марией председателя в дом поволокли, из окна соседнего дома Демид Цыбин нос о стекло плющил. Полынья в намерзшем ледке образовалась от его духа крепкого, видно, как плывут в улыбке мокрые Демидовы губы, бегут морщинки у глаз колючих, и, отрывая медленно пуговицу у воротника, скребет горло толстая рука с траурной каемкой под крепкими ногтями…

Мария с Пашкова валенки стянула, полушубок, а Спирька лекарства из коробки грудой на стол шваркнул. Полетели пузырьки-банки-склянки, таблетки разные во все стороны!

— Дышит он, Мария? Чего молчишь?

— Не в себе, бессознательный. Надо в правление бежать!

Про Улиту забыли, она с печи внимательно за происходящим смотрит, глаза прищурила, виски пальцами потирает…

— Спирь! Мария глаза вытаращила. — А фельдшерица сегодня в город умотала, сама я видела, она за «аптекой» поехала! Что делать?

Погоди… Иди сюда, чего тут есть? Кор-ва-лол — это от чего? Годится, нет? Ты его в прошлом годе сколь пожрала-то! От чего ты его трескала, пагуба ты моя?

— Кончается он, Спирь! — Мария заплакала. — Кровь изо рта.

Спирька стул брыкнул, с лету к кровати, ухом — к груди Пашкова впалой — дышит-нет? Замер, потом к Марии мертвенно-бледное лицо:

— Все. Помер.

У Марии глаза, что полтинники, стоит бледная, губы трясутся.

— Дуй к бабе его! Детей зови! Что стоишь, зараза?

— Тихо. Не надо кричать, тять… Ты, мамка, на лавку сядь. Помолчите.

Улита на кровать села и быстро ко рту его, раскрытому в муке смертной, припала. Задышала сильно, воздух в недвижную грудь погнала! Где сердце усталое пашковское затаилось, там две ее маленькие руки легли — нажимает мерно, сильно (откуда силы-то?)… Вдох-выдох! Вдох-выдох! Нажим-нажим-нажим… Подышит, сердце понажимает…

Сколько так длилось — неведомо. Потом Улита запела. Сначала тихо, и все громче и громче!

Поплыли у Марии перед глазами кольца-круги, в разноцветную воронку сошлись, в середине воронки окно белизны нестерпимой. Только кто-то просвет заслоняет, пройти в эту даль не дает. Силится Мария понять, кто это, но чем больше слабый разум свой напрягает, тем отчетливее кто-то становится, тем больше ее страх охватывает. До того Марии узнать хочется мешающего свет высмотреть, белизну поглядеть, что она зубы сцепила, напряглась изо всех сил — и страшно, и боязно. Вдруг крик высокий сознанье пробил: «Маманька-а, не меша-а-а-ай! Не дума-а-ай! Не дума-а-а-а!» Мария обмерла, хотела глаза открыть — и не смогла. Сидящего рядом Спирьку нащупала, за плечо мужа насмерть ухватилась…

А Спирька сомлел. Ничего ему не мерещится. Слушает звон колокольчиков; «Тлинь-тлень, синий день! Села птица на плетень! Ходят звери возле двери, кто же им, зверям, поверит?»

Пашков в колодец сверкающий смотрит. Крутятся стены колодца быстро, непонятно, вроде бы сразу в разные стороны. Жутко ему и сладко в колодец заглядывать, словно манит его кто, зовет, мол, иди, председатель, не бойся… Чувствует, что две руки малые его назад вытягивают, сильно так! Сперва ровно и медленно тянули, потом рывками и, наконец, так дернуди, что Пашков закричал отчаянно, в яму черную провалился, ударился о дно всем телом, застонал от боли немыслимой и… в себя пришел.

Хрипло дышит, но дышит же! Сердце колотится, того гляди выскочит. Веки приподнял — незнакомое лицо перед ним из тумана проглядывает. Глупая песенка из детства на языке тяжелом — «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…» Улыбнулся Пашков, мол, сплю я, сплю еще, и правда — уснул.

Обернулась Улита к Марии, та и ухнула — мать-честна, старушка вместо девчонки-хохотушки смотрит! Встала, Улита, еле ноги волочит, медленно к печи прошла, залезла, закидала себя рухлядишкой и притаилась, ни звука…

Спирька возле кровати на табуретку сел, на спящего председателя рот разинул: «Еклмн, живой ведь, а, люди добрые, живой! А было помер». Посидел, подивился и велел Марии к Пашкову домой идти, родных звать перетаскивать.

Жене Пашкова Спирька про обморок подробно рассказал, а вот то, что он «по ту сторону земли» был, про это умолчал. И кто вытянул его оттуда, тоже не сказал, зачем? Ну их, не поймут, разговорами надоедать станут.