Цветы на пепелище - страница 8

— Цыгане! — услышал я.

— От этих черномазых и вода-то стала черной…

Взрыв смеха заглушил последние слова.

— Зато они хоть всех лягушек сожрут.

— А заодно и баштаны обчистят…

Вскоре ребята оказались совсем рядом с нами и теперь оглядывали нас с презрительной усмешкой и, пожалуй, с каким-то затаенным любопытством. Да, да, они никак не могли скрыть свое любопытство.

Я сразу заприметил самого рослого из них, конопатого и остроносого мальчишку. Он-то первым и завел разговор.

— Ну что, цыганские морды, наловили лягушек?

В вопросе конопатого, сознававшего свое превосходство, звучал явный вызов.

— Мы лягушек не ловим, — отозвался я. — Мы здесь купаемся, только и всего.

— Смотри-ка! — в упор уставился на меня конопатый. — Ха, они купаются! Да еще в нашей речке! А кто вам разрешил?

— Никто. Речка такая же наша, как и ваша. Она ничья.

Должно быть, мой ответ не понравился конопатому. Он было размахнулся, но так и не ударил. Я стоял на том же месте и только молча смотрел ему прямо в глаза. Страха не было, но драться тоже не хотелось.

— Эх, — процедил он сквозь зубы. — Даже и бить-то его неохота.

Остальные безмолвно наблюдали за нами.

Потом кто-то из их компании крикнул:

— А ну, цыганята, собирайте ваше барахло и мотайте отсюда!

«Какая разница, где купаться? — подумал я. — Можно перебраться и в другое место».

Так или иначе, нам пришлось все же уступить: ведь их было больше нас. Мы медленно стали вылезать из воды.

Вдруг конопатый схватил меня за руку и повернул лицом к себе.

— Гляньте-ка, а этот вот совсем не цыган! — крикнул он своим товарищам, словно увидел невесть что такое.

— Ну да, он белый, как и мы, — отозвался другой.

— Метис, — бросил кто-то.

— Белый цыганенок!

Мы выбрались на берег и долго смотрели, как друзья конопатого плескаются в воде.

Они все время зубоскалили, отпуская всякие шуточки по нашему адресу, но во всем этом не чувствовалось ни злобы, ни мстительности. Обыкновенные мальчишки — задиры и забияки.

Было начало августа, а мы все еще стояли табором на этой равнине. Я только радовался: надоели бесконечные странствия по дорогам. Мне полюбился этот тихий, безмятежный край, будто жил я здесь всю жизнь, будто был он моей родиной.

Даже сама река казалась мне бесценным подарком, который преподнесло нам уходящее лето. Недаром мы спасались в ее прохладной воде в жаркие полуденные часы.

Башни, построенные из песка, рыбная ловля, необозримая ширь лугов — все это невольно скрашивало монотонную, серую скуку однообразных душных дней.

— Папаша Мулон, давай останемся здесь навсегда, — однажды попросил я его, когда он задумчиво сидел на берегу с удочкой в руке.

Он повернулся ко мне, и его проницательные стариковские глаза засветились нежностью и лаской.

— Тебе нравится тут, сынок?

— Еще бы не нравиться!.. Лучше, чем здесь, нигде не было.

— Мы проживем тут до самой осени — это уж точно. Но навсегда здесь мы, конечно, не останемся…

Он махнул рукой в сторону рисового поля:

— Смотри, рис зреет.

— Ну и что? — удивился я, не понимая, при чем здесь рис.

— Крестьяне не управятся с ним одни. Им нужны помощники.

— Значит, мы будем им помогать?

— Ну да, жать, а потом молотить.

Наша жеребая кобыла Белка становилась со дня на день все грузнее. Теперь, отпуская ее на луг, ей уже не связывали передние ноги, не в пример остальным лошадям. Терпеливая и безропотная, она была великой умницей — ей-богу, не хуже человека. Целыми днями она слонялась возле шатров, пережевывая сочную траву. А травы было так много, что Белке и впрямь незачем было перебираться за чужую межу и травить там посевы.

Пока мы с папашей Мулоном разглагольствовали о полевых работах, Белка, стоявшая рядом, спокойно похрустывала травой. Я посмотрел на нее:

— Папаша Мулон, а ведь с таким здоровым брюхом Белка не сможет ходить вокруг столба на гумне…

— Э, Таруно, до молотьбы Белка наверняка ожеребится и такого брюха у нее не будет и в помине. Поработаем еще и на покосе. Ничего, сынок, четыре руки уж как-нибудь сумеют прокормить два рта…

Рисовые поля начинались сразу же за рекой. Их волнистая гладь тянулась до самого леса, зеленеющего под горой. Крупные, налившиеся колосья, тронутые золотым солнечным загаром, уже упруго клонились к земле.