Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - страница 50

О том же говорят и стихи:

Глубоко запал в душу монахам образ обольстительной и игривой вдовы. Когда они возвратились из монастыря после полуденной трапезы, Цзиньлянь развлекалась с Симэнем. Ее спальню отделяла от комнаты, где свершалось бдение, всего лишь тонкая деревянная перегородка. А случилось так, что один из монахов пришел раньше других. Приблизившись к окну хозяйкиной спальни для омовения рук, он расслышал дрожащий голос Цзиньлянь и нежные вздохи… словом, то, что сопровождает любовное сражение. Монах остановился и, делая вид, будто моет руки, долго вслушивался.

— Милый, перестань, не жди, пока соломенные туфли истреплются о камни, — шептала нежным голоском Цзиньлянь, — ну хватит! Сколько можно! А то еще монахи услышат. Пожалей, довольно!

— Не спеши, — просил Симэнь. — Дай еще курительную свечу на панцире краба[180] возжечь.

И невдомек им было, с каким удовольствием подслушал весь их шепот лысый негодник.

Прибыли остальные монахи и начали панихиду. Один рассказал другому, другой третьему, и все узнали, что вдова держит при себе любовника. От такой вести у монахов невольно руки в движенье пришли, ноги в пляс пустились. В конце панихиды, под вечер, совершали вынос таблички усопшего и жертвенных предметов. Еще до этого Цзиньлянь сняла траур и, одевшись в яркое платье, встала за занавеской рядом с Симэнем, чтобы посмотреть, как монахи предадут огню табличку. Старая Ван поднесла ковш и горящий факел. В положенный час, когда табличка и изображения будд были сожжены, лысый разбойник устремил лукавый взгляд на занавеску, за которой отчетливо вырисовывались силуэты хозяйки и ее любовника. Они стояли, прислонившись друг к другу. Монах вспомнил, что говорили днем, и, как ошалелый, давай бить в гонг. У него снесло шапку и обнажился голый блестящий череп, но он внимания не обращал — знай барабанил колотушкой и покатывался со смеху.

— Ведь и бумажный конь[181] уже огню предан, к чему же вы, отец наставник, в гонг-то все бьете? — спрашивала старая Ван.

— Не спеши и дай еще «курительную свечу на панцире краба возжечь», — отвечал расходившийся инок.

Услыхав эту реплику, Симэнь велел сводне поскорее расплатиться с монахами.

— Мы желали бы лично поблагодарить ее милость, устроительницу панихиды, — сказал старый монах.

— Скажите им, мамаша, это совсем ни к чему, — отозвалась Цзиньлянь.

— Если так, тогда что ж? «Ну хватит!» И в самом деле, «сколько можно!» — хором подхватили монахи и с хохотом удалились.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, как только предали огню табличку покойного У Чжи, Цзиньлянь нарядилась в яркое платье и вечером устроила пир. На прощание она пригласила и старую Ван, чтобы отдать ей на попечение падчерицу.

— Вернется У Сун, — наказывала она старухе, — скажешь: невестке, мол, жить стало трудно, и мать посоветовала ей выйти замуж. Просватали, скажешь, за приезжего, с ним и уехала в дальние края.

Все свое добро Цзиньлянь загодя переправила к Симэнь Цину, а что осталось — обноски и ветхую мебель — отдала старухе.

Симэнь из благодарности вручил Ван лян серебра.

На другой день за Цзиньлянь прислали паланкин с четырьмя фонарями. Дайань выступал за провожатого, а старая сводня — за родительницу невесты. Кто из соседей не знал об этой женитьбе! Но хотя бы один решился вмешаться. Все опасались злодея Симэнь Цина. Ведь у него и деньги, и связи.