Цветы Ямабуки. Шедевры поэзии хайку серебряного века - страница 6
, привлекая к себе такие самобытные дарования, как Иида Дакоцу, Накамура Кусадао, Нацумэ Сосэки, Акутагава Рюноскэ и многие другие. Последние два имени в этом ряду олицетворяют триумф новой японской психологической прозы начала века. В то же время как для Сосэки, так и для Акутагава хайку всегда оставались наиболее интимным и насущным способом самовыражения, наиболее эффективным средством художественной фиксации момента.
Интерес Акутагава, в ту пору уже признанного писателя, к хайку был настолько велик, что он официально поступил в ученики к Такахама Кеси и занимался под его руководством несколько лет. Немало внимания уделял Акутагава и изучению наследия средневековых классиков жанра. Его книга о творчестве Басе открывает в произведениях бессмертного Старца неведомые ранее глубины.
Хайку Акутагава по лексике и образности, можно было бы счесть достаточно традиционными, если бы мы не знали, что их автор — прозаик с весьма нетрадиционным мировосприятием, для которого поэтика хайку служит органическим дополнением к архитектонике ультрасовременной прозы. Чего стоит хотя бы такое стихотворение, посвященное трагедии Великого токийского землетрясения 1923 г., что унесло жизни почти ста тысяч человек!
Трехстишие, передающее первозданную радость избавления от смерти, составляет удивительный контраст с мрачными, пессимистическими заметками в прозе того же периода. В сочетании обоих начал, вероятно, и кроется ответ на извечную загадку мироздания, певцом которой был Акутагава Рюноскэ.
Если для Сики, Хэкигодо и Кеси хайку были любимым занятием и профессией, а для Сосэки и Акутагава — одной из форм раскрытия их литературного эго, то для иных поэтов они становились стилем жизни, как некогда для Басе или Кобаяси Исса. Более того, хайку в этом случае сопрягались с религиозным миросозерцанием и становились формой активной медитации, единственно возможным путем достижения космического единства Неба, Земли и Человека.
В истории многих литератур Европы и Азии можно найти легенды о поэтах-странниках, не имевших пристанища в этом мире и черпавших вдохновение в бесконечных скитаниях по свету. Может быть, нигде муза дальних странствий так не влекла поэтов, как в Японии, где устав дзэнского монашеского странничества соединился с обычаем поэтического паломничества к прославленным святыням, заповедным озерам и рекам, снежным вершинам и дальним островам.
Особую страсть к путешествиям с незапамятных времен питали поэты, воспитанные в лоне Дзэн-буддийской традиции, для которых дальние переходы от храма к храму и сбор подаяния превращались в своеобразную монашескую схиму. Великий Басе обошел с котомкой за плечами всю Центральную и Северо-Восточную Японию, оставив потомкам замечательные путевые дневники со стихами. Его пример оказался настолько заразителен, что в дальнейшем на протяжении веков многие поэты считали своим священным долгом пройти по тем же местам, где ступала нога Учителя. Так, к столетнему юбилею смерти Басе, то есть в 1794 г., по маршруту, проложенному Старцем, устремились целые отряды его почитателей. Для многих и многих поэтов хайку, в том числе и вполне обеспеченных материально, дальние путешествия в поисках "художественного материала" стали неотъемлемой частью творческого процесса.
Танэда Сантока, умерший накануне вступления Японии в "большую войну", являет собой пример последнего дзэнского поэта-странника, свободного от всех условностей и ограничений своей непростой эпохи, от всех искусственных напластований традиции и фракционных литературных пристрастий. Жизнь этого неприкаянного бродяги, чьим кумиром всегда оставался Басе, служит как бы переходным звеном от многих поколений дзэнских мастеров и подвижников прошлого к послевоенному поколению американских поэтов-хиппи, скитавшихся по японским островам в жажде обрести сатори.
Выходец из отдаленной провинции, Сантока в восемнадцать лет перебрался в Токио и поступил на литературный факультет университета Васэда только затем, чтобы через год бросить учебу, полностью отдавшись сочинению