Да, был - страница 12

— В каком месте был для вас последний бой? Русин указал высоту с отметкой «81.9». Назвал день боя, рассказал историю своего ранения и пленения.

Ханиш не понимал русскую речь. Откинувшись на стуле, он прикрыл веки и сидел не шевелясь, всем своим видом подчеркивая никчемность затеи командира.

Закончив допрос, фон Штропп взглянул на него.

— Желаете задать вопрос?

Ханиш развел ладонями:

— Напрасный труд.

Фон Штропп приказал пленным выйти и, как только закрылась дверь, посмеиваясь, спросил:

— Как вам нравятся наши первые трофеи?

— Расстрелять обоих, — в упор глядя на командира, зло отчеканил Ханиш.

…Эти слова донеслись в сени. Русин вздрогнул. Сердце его судорожно сжалось. Тело покрылось холодным потом. Вот он, конец. Русин взглянул на Старко. Тот сидел на скамье, сосредоточенно рассматривал свои ладони и бурчал под нос: «Вот гады…» А затем, вскинув ногу на ногу, покачал головой и потеребил отставшую подметку.

Русин подсел поближе к двери и затаив дыхание слушал. Громыхая стулом, фон Штропп сел:

— Здесь не заседание штангерихта, и вы не солдат.

Ханиш откинулся на спинку стула и дерзко повторил:

— Мое мнение — расстрелять. Пленные — трусы.

— Господин оберст-лейтенант, — ледяным тоном сказал фон Штропп, — очень многие храбрые солдаты сдаются, когда их окружают превосходящие силы противника… Германия всегда заявляла о всеобщих законах воинской чести и о необходимости уважать всех сражающихся. Или вы, старый офицер, забыли правила из памятки солдату: «Сдающийся враг не должен быть убит, даже в том случае, если он партизан или шпион».

Ханиш фыркнул:

— Это понятие о рыцарских способах ведения войны давно устарело. Русские — носители враждебного мировоззрения. Война между Германией и Россией не война между двумя государствами или двумя армиями. Это война между национал-социализмом и большевизмом. Каждый красноармеец должен рассматриваться как идеологический враг, то есть как смертельный враг национал-социализма.

Фон Штропп понимал, Ханиш вызывает его на спор, тянет на весьма скользкую дорожку, и в данном случае он, фон Штропп, командир полка, пусть пока что временно исполняющий обязанности, но все же командир, должен немедленно поставить на место зарвавшегося начальника штаба, иначе белобрысый нацист сядет ему на шею и во всем станет проводить свою точку зрения. Фон Штропп встал. Поднялся и Ханиш.

— Господин оберст-лейтенант, — торжественно сказал фон Штропп, — благодаря вашей любезности весь офицерский состав полка знает содержание документа в моем послужном списке. Годы ничего не изменили, и я стою на той же позиции. Я прежде всего — солдат! Профессиональный солдат и в вопросах военной этики воспитан старой школой. Я против зондербехандлунга.

— Вот это и плохо, — дерзко возразил Ханиш. — Офицерский корпус должен быть настолько пропитан доктриной национал-социализма, чтоб чувствовать себя полностью ответственным за национал-социалистическое государство в целом. Болтовня о том, что офицер должен быть совершенно аполитичным, — полнейший абсурд. То, что вы изволили сказать, было не плохо для кампании тысяча восемьсот семидесятого года. Я твердо говорю: пленных надо немедленно расстрелять… расстрелять перед строем полка…

«Сейчас или никогда!» — решил фон Штропп и, подняв голову, резко сказал:

— Довольно! Господин начальник штаба, запомните и передайте офицерам, — в моем полку, — фон Штропп выделил голосом слова «в моем», — ни один военнопленный не будет расстрелян. Приказываю: оформить допрос пленных, накормить их и направить в ближайший транзитный дулаг. Ясно?

Ханиш откозырнул и с плохо скрываемой иронией почтительно поклонился:

— Ясно. Надо полагать, что ваше распоряжение не отменит полностью директиву верховного главного командования?

Фон Штропп оторопело посмотрел на начальника штаба: «Ишь, куда загнул!» Правда, директива возмутительная. Она позорит не только германские вооруженные силы, но и германскую империю, но ее подписал, черт возьми, сам генерал-фельдмаршал Кейтель!

Ханиш не спускал глаз с командира, ждал. Фон Штропп пригладил прическу, потянулся к портсигару на столе: