Далече от брегов Невы - страница 16
В четырёх нижних комнатах поселилась женская половина семейства Раевских и сам генерал. Кабинет под чердаком достался Раевскому-младшему и Пушкину. «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провёл я посреди семейства почтенного Раевского, — месяц спустя писал Пушкин брату. — …Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение — горы, сады, море…»
Так беспечно и весело он ещё не жил. Ни ребёнком в Москве, ни после Лицея в Петербурге он никогда не испытывал в отцовском доме умиротворения и радости. Равнодушие родителей его больно ранило, хоть он и не показывал виду. В Лицее он смеялся над благонравным, похожим на девочку Моденькой Корфом, который плакал по дому и, завидев свою маменьку, приехавшую его навестить, кидался ей на шею. Если бы Пушкину вздумалось кинуться на шею Надежде Осиповне, она бы отстранила его, сказав, что он изомнёт её нарядное платье…
Теперь — подарок судьбы — он оказался под кровом счастливого семейства, где все любили друг друга, понимали друг друга, гордились друг другом.
Радушие, покой, прелестные девушки, весёлые, умные, увлекательные беседы…
Забыв на время все свои горести, не размышляя о будущем, Пушкин с восторгом предавался настоящему. Круг милого семейства и благодатный край, где всё радовало глаз и окрыляло фантазию…
Таким запомнился Пушкину Гурзуф.
Здесь не было грандиозного великолепия Кавказа с его суровой величавостью. Здесь был свой мир — гармоничный и приветливый, с мягкими очертаниями лесистых гор, плавно спускающихся к морю, с плоскими кровлями татарских хижин, изобилием плодов в садах и виноградниках, стройными свечами высоких тополей, узкими конусами тёмно-зелёных кипарисов, разлёгшейся в море Медведь-горой — Аюдагом, причудливыми изломами тёмных прибрежных скал, голубым куполом неба над головой и зеленовато-голубой равниной вод у ног. Яркий солнечный свет и густые тени, свежий влажный ветер и простор, простор…
«В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом».
Теперь он не совершал столь длительных прогулок, как недавно на Кавказе, но ближайшие окрестности Гурзуфа объездил и обошёл.
«В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством похожим на дружество».
Пушкин вставал на заре и по дороге к морю навещал кипарис, росший вблизи от дома. Затем шёл купаться.
Свежий, бодрый, с мокрой курчавой головой, блаженно щурясь от солнца, он выходил из моря на прибрежную гальку, одевался и бежал в тень росших на берегу серебристых олив. Всё его существо наполняла безотчётная радость — ощущение молодости, силы, прелести бытия. Как он понимал теперь древних греков с их любовью к жизни, обожествлением красоты, силы, юности. Ему казалось, что он смотрит на мир их глазами, чувствует, как они, видит то, что рисовало себе их воображение. И в эти утренние часы на берегу спокойного, позлащённого ранним солнцем понта Евксинского ему явилась из волн морских нереида — прекрасная дочь морского бога Нерея.
Ездить верхом Пушкин старался по утрам, когда жар ещё не томил, воздух хранил ночную прохладу, и надёжная татарская лошадка бодро бежала по вьющейся над морем узкой каменистой тропе.
Гуляя, заходил он в татарскую деревню, всё здесь было внове — обычаи и быт.