Далекие ветры - страница 30

Это была неожиданная и странная реакция. Может, он что прочитал на наших лицах? И больше, сколько его ни просили, не плясал. Как отрезал.

Весну начинал раньше всех Пронек. Сходил снег, но еще грязные сугробы лежали под плетнями, а Пронек уже топтал эту землю босыми ногами. Черны и обветренны были его ноги сверху, а заглянешь под низ, подошва лоснилась, как лист фикуса. Он никогда не болел, только воспаленно опухали его трахомные веки. Был он неуклюжий и сильный не по годам, взрослые парни знали это и часто старались стравить его с кем-нибудь, науськать.

— С картошки, конечно, какая сила… Да и то… Мало ли что вы дома мясо лопаете. Он все равно вас через голову бросит. Ну-ка, Проньк…

— Это он еще с одной картошки, — говорили, когда Пронек прижимал кого-нибудь лицом к траве.

— Да! Это я еще с одной картошки, — похвалялся Пронек.

Парни разговаривали вслух, как бы между собой, но адресовались тому, кто орал с разбитыми коленками.

— Вот человек… Знаешь… Никогда не плачет… Как бы ему больно ни было — не плачет. Сначала только, чуть-чуть… А потом сдержит себя, и все. Нет, это характер. Вот из таких только герои и выходят. И… никогда не жалуется. Никому. Потому что не предатель.

И смотришь — парнишка отдирает от коленок прилипшие штанишки и сдерживает всхлипы.

— Видал! Смотри ты… Мы же говорили.

Я сам стоически глушил в себе невыносимую боль. Много раз.

А Пронек никогда не плакал. За ним прочно утвердилась слава силача. Пронек в это неколебимо уверовал, и его убежденность стала для деревни бедствием.

— У него отец такой был. Здоровый. Себя на колхоз отдал. Копал и копал силосные ямы. Дуром. Надорвался и умер. Молодой еще был. Ну-ка покопай их, они вон какие!

Пронек это слышал и, взрослея, улавливал в мужских разговорах оттенок соболезнования.

С ним никогда не дружили его ровесники. Он да его старшая сестра особняком жили. Никто не ходил в их землянку и не приглашал к себе домой.

Была ли тому причиной страшная болезнь глаз, или знакомо было в деревне негласное мнение взрослых:

— А… Кузевановы до колхоза по деревням с мешком ходили и сейчас окошко клубками затыкают. Кто их когда за людей-то считал?

Пронек видел печать превосходства у деревенских пацанов, но он не хотел признавать свою ущербность и пацанов лупил. На дружбу никогда не напрашивался.

Он взрослел, и росла у него неосознанная претензия к людям. Проявлялась она дракой. Рано Пронек подставил себя под мужскую работу. Мужики то без рук, то с осколком в голове, а то и не задетые войной вовсе возвращались домой. Попрятали свои ордена — я больше их никогда и не видел, только в первые дни. Они принесли с собой зрелость и рассудительность. И на первых же колхозных собраниях становились бригадирами и заведующими МТФ.

А Пронек не был рассудительным, поэтому за ним закрепилась самая мужская работа — сено метать. Старики вспоминали лучшие времена:

— Были в колхозе метчики… До войны… Не успевали волокуши подвозить. Подденут копну, опрокинут на стог, и подскребать нечего. Да…

Пронек загорался. Праздничная восхищенность силой людской ложилась ему на сердце. И он старался.

Летом Пронек метал, а зимой возил сено. Он был там, где нужно тяжело поднять, — как всякий рядовой колхозник, на подхвате. Но хотя он тяжело поднимал и успевал сделать много — весу в его трудоднях не было. Если трактористы, при самом тяжком неблагополучии, при самом неурожае, получали на свои трудодни «обязательные» килограммы, то на Пронька это не распространялось. В нем назревал протест. Пронек не бил себя в грудь, а пробовал восстановить справедливость в одиночку. Всякая колхозная работа была его. Он возил зерно от комбайна на ток, закладывал силосные ямы.

Однажды осенью старуха Пыркова видела, как перед самым рассветом Пронек развалил хворост за огородом и спрятанные в нем четыре мешка с чем-то перетащил в землянку.

По деревне слух пошел. Пронька это не угнетало.

— А ты докажи, бабка… — Он уже почувствовал сладость нелегальной власти. Доказывать было некому. — Докажи!.. — напирал Пронек. — Боитесь?

Меня Пронек не видел давно. И относился ко мне ревниво и зло.