Дальние снега - страница 51
— Расскажи, Берх, капитану про кортик, что губернатор прислал старшине остяцкому, — громыхнул Бобровский, выжидательно вскинув седые брови.
Эту историю здесь знали все, но Берх с удовольствием ее повторил. Оказывается, когда за верную службу прислал Долгорукий из Тобольска кортик с орлиной головой на эфесе, то остяк Лулай, вытащив сей клинок из ножен, потрогал пальцем и сокрушенно покачал головой: «Тупой… Рыба не поскоблишь…»
Надзиратель за новокрещенными поручик Берх мог бы поведать еще много историй, да ведь не каждую и расскажешь.
Вот как, например, презренный Какаулин крестил остяков. Приехал с толмачом и солдатами, собрал их и говорит: «Идолов-болванов сожгите. Построим церковь ради веры справедливой. Кто примет ее — с того сымутся все ясачные недоимки и не будет платить ясак три года, получит шапку, рубашку, рукавицы и чирики».
Остяки молча помялись и разошлись.
Какаулин снова их собрал. Уломал двоих — мужа и жену.
Они зашли по шею в воду. Им, посинелым, надели кресты. Подарки выдали. Женщина получила имя Павола, мужчина — Иван. Ну, а потом Какаулин враз распоясался. Вызвал Паволу на исповедь. Она не пришла. Он ей приказал: «Пятьдесят белок в наказание принеси»: Сначала на идола в их юрте плевал, а потом сказал Ивану: «Ладно, держи у себя болвана, только за то давай еще четыре соболя да шесть горностаев. Шайтан мне брат, я с ним поделюсь. Неси рухлядь в мою лодку и меня туда же».
Сел на спину Ивана, и тот его к воде поволок.
А еще Какаулин пиво варил и за ведро восемь белок брал, а однажды, за долг, взял пятнадцатилетнюю дочь новокрещенного и продержал ее в работе пять лет.
Он-то, Берх, таких безобразий себе не разрешает. Тоже, конечно, мздой не брезгует, но в меру. И приторговывает не без выгоды. За ножик с деревянным черенком брал с остяка полсотни здоровых рыбин-муксунов, за аршин сукна — четырех песцов. Ну, да сие — дело житейское.
Желая развлечь гостей, Берх, поглядев на Софью, спросил:
— А знаешь, хозяюшка, как по-остяцки «люблю»?
Софья замерла с блюдом в руках:
— Как?
— Мостатейлем.
— Мудрено-то как, — подивилась воеводша. — А женщина?
— Анха.
— Ну, это полегше.
«Ты — прекрасная анха, — просигналил ей глазами Миклашевский, приглаживая ус, — поцелуй твой я не забуду». И Софья порозовела от удовольствия.
У Какаулина разболелись зубы, он положил ладонь на щеку, застонал. Воевода налил ему водки, громыхнул:
— В Сибири ведаешь какие три дохтура?
Протопоп уставился непонимающе.
— Баня, водка и чеснок! — Бобровский захохотал довольно. — Пей! А я пригласил сегодня в гости Меншикова, — неожиданно сообщил он.
Все, кроме капитана, который об этом уже знал, онемели от изумления. Приподнял бровь атаман Лихачев: «Ну и чудеса, со светлейшим за одним столом сидеть сподоблюсь». Опрокинув в себя чарку, затеребил козлиную бородку протопоп Какаулин: «Значит, недаром Меншиков храм божий строил — в зачет ему идет». Берх в волнении подхватил сразу три блина. И только Софья, святая душа, сказала:
— Надо дочку его старшенькую, Марию, у нас замуж выдать.
В какой женщине не сидит сваха? Да и очень жалела воеводша чад Меншикова. Своих у нее не было — все мертвых рожала, — а душа по материнству тосковала. Софья передавала чадам то шкуру медвежью — под ноги положить, то жбанчик с брусничным вареньем.
Миклашевский счел для себя неудобным быть в обществе ссыльного, поэтому вскоре откланялся, приказав Софье глазами: «Думай обо мне».
Уже в сенях, провожая гостя, воевода сказал:
— Я послезавтра, как поеду по остяцким юртам, возьму Меншикова. Пусть привыкает к нашей жизни.
Дело-то было не в привыкании, а хотелось воеводе показать, как умеет он народом править, да и, гляди, ежели возвернут в Питербурх этого ссыльного, он его не забудет милостью.
Капитан не торопился с ответом.
— Инструкцию мы не нарушим, — успокоил воевода, — будет он под моим и казачьим надзором. Всего-то и поедем на день.
Миклашевскому не хотелось ссориться с воеводой, да к тому же он прикинул, что в отсутствие Бобровского сможет наведаться к «анхе», поэтому, сделав вид, что ему нелегко на такое согласиться, произнес нехотя: