Дамасские ворота - страница 57
Как большинство жителей Иерусалима, мистер Мардикян верил, что каждому есть место и каждый на своем месте.
— Они хотят жить в Старом Иерусалиме, а Еврейский квартал не для них. Некоторые из раввинов могут отнестись к ним враждебно.
— Но почему? — удивился он.
— Они по-своему толкуют Тору. Священное Писание.
— Это воспринимается как непочтение?
— Это может быть превратно понято.
По Мардикяну было видно, что он чувствовал. Все страшились быть превратно понятыми.
— Но они зрелые, спокойные люди, — продолжала уговаривать Сония. — С уважением относятся ко всем верованиям. Они последователи Абдуллы Уолтера.
Ее задачей было убедить его в том, что она вовсе не помогает воинствующим иудеям заполучить очередную базу в городе.
— Месье Уолтер вызывай восхищение мусульман, — заметил Мардикян. — Но о нем помнят только старики. И времена теперь другие.
— Я ручаюсь за их поведение, — сказала она. — Вы знаете меня. Шебабы меня знают.
Он так долго задумчиво смотрел на нее, что она начала сомневаться, каково ее действительное положение в Старом городе и кем ее на самом деле считают.
Наконец он согласился сдать квартиру ей и позволить Де Куффу и Разиэлю поселиться там на некоторое время. Плату запросил намного выше, чем брал с Бергера, но Сония решила согласиться без возражений, полагая, что Де Куфф богат и способен осилить такую плату.
— Очень печально узнать о смерти месье Бергера, — еще раз сказал Мардикян.
Он всегда называл Бергера на французский манер: Бержер, отчего на память приходило Фоли[139].
— Как все сложно, — вздохнула Сония, когда они наконец пришли к соглашению.
Они печально улыбнулись друг другу, и он предложил ей еще кофе. Сония отказалась.
— Я думаю, — сказал Мардикян, — каждому новому поколению трудней, чем их предшественникам.
— Мы были уверены, что все будет наоборот.
— Я тоже на это надеялся, мадемуазель, когда был молодым, как вы.
Очень мило с его стороны называть ее молодой, подумала Сония. Невозможно было представить его жертвой крушения иллюзий.
Когда он убрал поднос с кофейником и собирался распрощаться с ней, Сония, повинуясь внезапному порыву, спросила:
— Как вы думаете, что станется с этим городом?
Старик воздел вверх подбородок и прикрыл глаза.
— Что будет с вами?
Она имела в виду армян. Вопрос был сродни тем, что задавала ее мать, прямые до неловкости и доброжелательные. Мать поинтересовалась бы насчет армянского народа, так же как еврейского народа, негритянского или советского.
Сония тут же пожалела, что завела об этом речь. В Иерусалиме подобные вопросы всегда отдавали лицемерием, не спасала никакая искренность. В них звучала фальшь или подозрительный интерес.
— Со мной все в порядке, — ответил Мардикян. Помолчал секунду. — А с нами, армянами? Что ж, мы улаживаем старые разногласия, и появляются новые. Такова жизнь, n'est-ce pas?[140] Но все хорошо, слава богу.
— Прекрасно, — сказала Сония, а про себя: «Барух ашем[141] и аминь!»
Ей пришло в голову, что в этом году она пропустила траурный день для армян — шествие двадцать четвертого апреля в память о резне, устроенной турками. Обычно она принимала в нем участие или, скорее, мысленно шла с ними, возжигала воображаемые свечи.
Направляясь в квартиру Бергера, она прошла ворота приюта Рибат-аль-Мансури и услышала звуки классической музыки, струнной барочной или ренессансной. Во дворе стоял мальчишка-африканец и тоже слушал, стоял замерев, с лицом искаженным, словно принюхивался к необычному запаху. Поднимаясь по ступеням, она увидела Разза и Адама, играющих дуэтом на маленькой открытой террасе. Барочная музыка изобиловала украшениями в восточном стиле, и Де Куфф играл на своей виолончели как на уде — арабской лютне. Рядом с ними на полу лежали бергеровские старая скрипка и старинный североафриканский тамбурин. Разиэль играл на блок-флейте, поглядывая во дворик, где чернокожая ребятня стучала футбольным мячом в стену. Клочок неба над тесным двориком заволакивался облаками. Легкий ветер перебирал листы нотной тетради, лежавшей рядом с ним.
Разиэль опустил флейту и сказал:
— Не знал, что здесь живут эти люди.