Дар - страница 17

– А людей ты не любишь, верно ведь, Ультимато?

Мигель замолчал, словно ожидая ответа.

– И я их не люблю. Мы с тобой два сапога пара.

Медленным мягким голосом он разговаривал с жеребцом, заглядывал ему во влажные глаза, – и в похожих на синее пламя зрачках вспыхивало нечто вроде понимания. Так, беседуя с конем, он простоял очень долго – и наконец Ультимато медленно подался к нему. Нежно погладил Мигель его по носу и потрепал по гриве.

Начав объезжать Ультимато, Мигель стал куда реже прежнего прикладываться к бутылке. Сейчас ему надо было постоянно быть начеку – иначе с трудным конем не сработаешься. Но ночами его по-прежнему охватывала глубокая печаль и он оказывался не в состоянии уснуть, если не пропускал перед сном несколько стаканчиков. Еще хуже ему стало, когда Эмилио отбыл в Лиссабон по амурным делам. Но, вопреки настояниям друга, поехать вместе с ним Мигель не пожелал.

– Я встретил в Лиссабоне Исабель – ей хочется увидеться с тобою, – заявил Эмилио после одной из своих поездок в столицу.

– Мне не нужна ее жалость.

– Нет, ты ошибаешься. Она влюблена в тебя ничуть не меньше, чем прежде. – Эмилио двусмысленно подмигнул. – Она говорит, что ее мужу надо перегнать быков в Испанию и она смогла бы появиться здесь на следующий уик-энд.

– Ей подавай мужика с тремя ногами – с правой, с левой и со средней. Такой, как я, ей не нужен.

– Мигель, очнись, – ты же не можешь навсегда похоронить себя в этих стенах.

– Я уже сказал тебе: не желаю ее видеть.

– Но что с тобой? Ты решил стать монахом? Мигель промолчал.

– А мне запомнилось, что тебя буквально нельзя было оторвать от нее. Ты уверен, что тебе не хочется?

– Уверен.

– Ладно, становись монахом, но только не жди, что я окажусь с тобою в одном монастыре.

Больше года Мигель прожил у Эмилио, в одиночестве готовя Ультимато и держась подальше от исполненных состраданием взоров. Мятежный конь обладал большим запасом энергии и неизмеримо большим изяществом, чем любая другая лошадь из тех, что ему доводилось готовить ранее.

Однажды, когда он разучивал с Ультимато сложный, почти цирковой, номер, перед ними предстал Эмилио, кативший перед собой тачку, на которую были водружены бычьи рога. «Эге-гей!», – закричал он, толкая тачку навстречу коню и всаднику. Засмеявшись, Мигель с легкостью увел коня от удара рогами. Эмилио однако же не унимался. Вновь и вновь он имитировал при помощи тачки эпизоды корриды, пока наконец не выдохся окончательно.

Шлепнувшись в собственную тачку, Эмилио выдохнул:

– Нормальный коняга!

И Мигель знал, что его друг прав. С каким наслаждением вступил бы он в поединок с быком верхом на Ультимато! Он живо представлял себе, как бросается на них, выставив рога, бык, как Ультимато с изяществом отступает в сторону, лишь на ширину волоса избежав столкновения, как приветствуют их зрители. Обзаведясь таким конем, он мог бы покорить в искусстве корриды вершины славы. Люди бросали бы ему под ноги охапки цветов в его триумфальном шествии.

И на этом видение резко обрывалось. Нечего сказать: триумфальное шествие! Трудно представить себе более жалкое и постыдное зрелище: хромой калека клянчит жалости у толпы. Нет, на такое он не пойдет никогда.

На следующий день он возвратил Ультимато в отцовскую конюшню.

В ответ он получил от Пауло пространное послание, в котором отец хвалил его за то, как он сумел переподготовить жеребца, и вновь призывал вернуться домой – в Учебный центр верховой езды семейства Кардига. В коротком ответном письме Мигель отказался от отцовского приглашения. Тогда отец сообщил ему, что продал Ультимато.

Вопреки собственному обету никогда не возвращаться сюда, Мигель медленно подходил к столь ненавистному ему отцовскому дому. Он остановился и постоял у фонтана, глядя на то, как Филипе бросился в дом предупредить хозяина о его прибытии; ему нужно было собраться с духом перед предстоящей встречей. Стеклянная дверь в отцовскую студию была широко распахнута; Пауло, надев на нос очки с толстыми стеклами, изучал разложенные перед ним на столе бумаги и явно не слышал – или делал вид, будто не слышал, – что его сын пришел. Был теплый летний день, но в камине недалеко от отцовского кресла пылал огонь.