Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом - страница 7

стр.

Через год Геннадий позвонил мне рано утром: «У мамы онкология, в одиннадцать операция. Попроси Батюшку помолиться о ней».

Я едва успела на нужную электричку, и было уже без пяти одиннадцать, когда я добежала до Батюшкиной приемной. А там толпа во всех комнатах, и он где-то вдалеке, его не видно, только слегка доносится из самой дальней комнаты его голос. Я стою на пороге и кричу внутри себя: «Батюшка, мне бы два-три слова сказать!» И тут он как будто вырастает над всеми и обращается прямо ко мне: «Ну, говори два-три слова». Народ расступается, чтобы меня пропустить, и я передаю ему просьбу некрещеного Геннадия о своей некрещеной маме.

— Хорошо, но только она должна дать Богу какой-нибудь обет.

На следующий день позвонил Геннадий — операция прошла прекрасно. Потом еще десять дней все было прекрасно, а потом она умерла.

— А она дала обет Богу?

— Я не смог ей об этом сказать…

Прошло еще два года. Моим друзьям исполнилось по тридцать лет, я решила съездить в Ленинград взглянуть на них, и когда оказалась у Леши, он встретил меня в комнате, заваленной словарями, разными изданиями Библии среди кучи всяких рукописей.

— Да вот, решили мы с Геннадием переводами заняться. Он делает новый перевод Деяний святых Апостолов с греческого, а я некоторые библейские книги с древнееврейского перевожу…

— А что у тебя с носом? Был еврей как еврей, а теперь совсем грек с античным профилем…

— Ну надо же, как ты увидела? Ведь никто не замечает. Это мы с Геной вскоре после его поездки к твоему Батюшке были в командировке в Ереване, и маршрутка, на которой мы ехали, попала в страшную аварию. Из одиннадцати человек восемь погибли. У меня травма головы, перелом носа. А у Гены — синяк на коленке.

Вот тут я и напомнила им слова Батюшки насчет занятий древними языками и переводами. И крещения к тридцати годам. И предупреждение насчет машин. Оба они совершенно все это забыли.

Через три месяца Алексей позвонил мне и доложил, что они крестились вместе во Внуто, у отца Иосифа.

— А зачем они делают эти переводы? — спросил Батюшка, когда я ему рассказала о крещении своих друзей.

— Не знаю.

Что еще я могла ему ответить… Вскоре, к сожалению, наша дороги совсем разошлись…

— У меня в Ленинграде никого нет, — услышала я как-то от своего старца, когда попыталась найти там для моих друзей священника из числа Батюшкиных чад.

Сама за них молись

Несколько лет подряд после моего крещения отец каждое утро открывал холодильник и уговаривал меня съесть бутерброд с колбасой или котлету, — а мы тогда постились отчаянно: если уж Великий пост — то одни огурцы с хлебом, и каша никакая по средам и пятницам все остальное время года.

Ядерные боеголовки на полигоне, где отец служил и мы с сестрой росли, время от времени взрывались, и родители делали все что могли, чтобы сохранить наше здоровье. Каждое лето нас возили на море на месяц-два, а потом до сентября мама водила меня по московским театрам или концертным залам. Как же я страдала в том военном городке по московской архитектуре — среди безликих из белого кирпича одинаковых двухэтажных домов. Весь год ждала лета и не могла потом в Москве надышаться красотой. А родители полгода откладывали деньги на летний отпуск, а после отпуска полгода отдавали долги, так что всю одежду мама шила нам сама, даже пальто, вязала нам кофты и костюмы, мебель никогда не покупали — все было просто, как у всех там тогда, шкаф с алюминиевой биркой из ГЖЧ в углу, сундук и кроватки. Зато браконьеры развозили по всему городу огромных рыб — белуг и осетров и черную икру. Нам давали по пол-литровой банке икры и столовые ложки. Ешь сколько влезет. Арбузы катались по всему дому, 4 копейки кг, мы ели их на спор — кто больше… Школьников возили не на картофельные поля, а на помидоры. Что не успевали собрать, просто запахивали. Так что все деньги уходили на летние поездки на море и на питание. С едой всегда было все в порядке. Да и потом, в Москве, уж на что-что, а на еду отцовской полковничьей зарплаты всегда хватало. Так что тем более непонятно было, как так получилось, что у него обнаружили вдруг открытую форму туберкулеза — три каверны в легких. Может, конечно, это были отголоски войны…