Дедушкин родник - страница 5

А теперь взгляни на муравейник у моего комля. Однажды ехал но дороге богатый купец, вез золото, запрятанное в самоваре. Лихие люди убили купца; набитый золотом самовар зарыли в муравейник, а для того, чтобы потом отыскать его, сделали метку: с моего ствола содрали большой кусок коры. Ты, наверно, знаешь, что прежде у удмуртов был обычай: в ночь под страстной четверг ломать ветки можжевельника. И вот пришли сюда за можжевеловыми ветками братья — сыновья старого Камаша. Увидели они метку на моем стволе, догадались, что неспроста она сделана, разворошили муравейник и нашли самовар с золотом. Зажили братья богато, всем на зависть.

А для меня новое горе: не успела утихнуть боль в том месте, где была содрана кора, как и эту рану разбередили, отколов кусок ствола, чтобы сделать кольцо для бороны. И так напасть за напастью: то ломают мои ветки на веники, то обрубают сучья на жерди для изгороди. А когда-нибудь срубят и верхушку — она сгодится на деревянные вилы. И каждую весну делают свое злое дело ребята. Раньше между мною и деревней стояло много берез, но все они засохли. Скоро, как видно, и мне придет конец…»

Прошло несколько лет с тех пор, как я узнал от березы ее историю, и вот мне снова довелось побывать в тех местах.

Старая береза лежала на земле с поломанными ветвями, с вывороченными из земли узловатыми корнями. На ее стволе виднелись липкие потеки. Наверное, ребята и нынче нацедили в свои туески сладкого сока.

Упала береза, навсегда умолк ее печальный голос. Не жалели ее люди — и вот погубили…

1936

Это случилось весной 1919 года. Возле нашей деревни весь день шел бой красных с колчаковцами. Ночью красным пришлось отступить.

— Ушли наши, — грустно сказала наутро мама.

Я побежал к своему приятелю Семке.

— Айда в лес, — позвал я его, — по окопам полазим.

Он согласился. Мы знали, что в окопах можно найти много всякой всячины.

Пришли мы с Семкой в лес, спрыгнули в один окоп, на дне которого была навалена солома, стали рыться, и вскоре я нашел сумку с патронами и револьвер. Я сначала обрадовался находке, потом подумал: «Если белые найдут у меня оружие, не посмотрят, что маленький, на месте расстреляют».

А Семка нашел санитарную сумку. В ней были бинты, вата и какие-то лекарства.

— Пошли дальше, тут, похоже, больше ничего нет, — сказал я.

Следующий окоп был глубже и длиннее первого, он тянулся до самого оврага. В нем мы обнаружили целую кучу стреляных гильз. Наверное, тут стоял пулемет. Мы рылись в соломе, как вдруг мне послышался чей-то приглушенный стон.

— Семка, — шепнул я. — Тут кто-то есть!

— Где?

Стон повторился.

— Тс-с, слышишь?

Мы заметили, что неподалеку от нас солома слегка шевелится.

Семка ойкнул — и бежать.

— Стой! — крикнул я ему. — Чего ты испугался? У меня же револьвер. Иди сюда, посмотрим, что там такое.

Мы разворошили солому и увидели человека. Глаза его были закрыты. Он был в солдатской выцветшей гимнастерке, запятнанной кровью. Рука, лежавшая на груди, сжимала фуражку с пятиконечной красной звездой.

Рядом валялась шинельная скатка.

Мы боязливо вглядывались в бледное, заросшее рыжеватой щетиной лицо красноармейца.

Вдруг он застонал и открыл глаза. Увидев нас, прошептал:

— Пить… Воды дайте…

Мы переглянулись. Где взять воды? Поблизости ни одного родника, и до реки далеко.

— Пить… Пить… — Раненый попытался приподнять голову, но она тут же бессильно упала на солому.

— Покарауль его, я за водой сбегаю, — сказал я Семке.

Вылез я из окопа и бегом пустился к деревне. Гляжу, Семка бежит за мной.

— Чего ты? — спрашиваю я его.

Семка молчит, но мне и так ясно, что боится он без меня оставаться.

Так и примчались в деревню вместе. Дома я налил в один туесок воды, в другой кислого молока — и обратно в лес. Следом за мной вернулся Семка. Он принес хлеба и яиц.

Красноармеец по-прежнему тихо стонал и тяжело дышал. Лицо у него было теперь не бледным, а багрово-красным.

— Жар у него, — сказал я. — Семка, подержи-ка ему голову.

Я поднес к губам раненого туесок с водой, он стал жадно пить, потом откинул голову и сказал:

— Вот спасибо! Вроде бы полегчало…