Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - страница 24
характеризует именно Наполеона и изначально принадлежит творцу мифа, а Пестель – это Наполеон характеризует именно Пестеля и принадлежит реципиенту наполеоновского мифа. Политическая культура декабризма связана в большей степени со вторым моментом, чем с первым.
Политическое пространство вообще отличается повышенной мифологенностью. В нем все строится по принципу тождества. Любой поступок, жест или высказывание политика, рассчитанные на массовую аудиторию, неизбежно соотносятся с уже имеющимися в ее сознании стереотипами. Так, например, Пестель при встрече с Рылеевым в 1824 г., для того чтобы понять, с кем он имеет дело, начал манипулировать различными политическими мифами, видимо рассчитывая на то, что его собеседник, сбитый с толку, случайно выскажет свои политические амбиции. «Помню только, – писал Рылеев в следственных показаниях, – что Пестель, вероятно желая выведать меня, в два упомянутые часа был и гражданином Северо-Американской республики, и Наполеонистом, и террористом, то защитником Английской Конституции, то поборником Испанской»[154].
Особую роль в политической мифологии играет внешнее сходство. Трудно сказать, что больше повлияло на представление о Пестеле как об опасном честолюбце – его идеи или внешнее сходство с Наполеоном[155].
Наполеоновский «миф» сопутствует декабризму с момента зарождения движения и вплоть до возвращения декабристов из Сибири. Во время войны 1812 года он соотносится с идеей народной войны. За антитезой Наполеон – русский народ отчетливо просматривается структура более древнего тираноборческого мифа: тиран похищает народную свободу, и народ, ниспровергая его, возвращает ее себе. При этом народ мыслится не как совокупность простых людей, а как единое тело, как коллективная личность или как организованное общество, отечество и т. д.[156] Неслучайно у Ф. Н. Глинки понятия народная война и отечественная война выступают как синонимы. Такое понимание народа восходит к просветительской философии XVIII в. и в общем соответствует тому, что Руссо называл personne morale[157]. Народ и отечество в изображении Глинки являются воплощением руссоистской идеи общей воли, не только ставящей интересы народного целого выше индивидуальных устремлений, но и практически полностью исключающей их. По словам Глинки, «в отечественной войне и люди ничто!»[158].
Для Ф. Н. Глинки характерно представление, которое скоро станет центральным в исторических рассуждениях декабристов: русский народ исконно свободен. По законам мифа, не знающего временных перегородок, русский народ был свободным вплоть до нашествия Наполеона, который и явился узурпатором народных прав[159]. Поэтому победа над ним автоматически означает возвращение народной свободы. «Я предчувствую, – писал Глинка, – что будущее, рожденное счастливыми обстоятельствами настоящего, должно быть некоторым образом повторением прошедшего, оно должно возвратить нам свободу, за которую теперь, как и прежде, все ополчается»[160].
Вооружившись против Наполеона, русский народ реализует присущее народу вообще право на вооруженное восстание, в случае если его права попраны. В русской политической традиции эта идея наиболее отчетливо была выражена А. Н. Радищевым, а применительно к ситуации 1812 года из декабристов ее развивал В. Ф. Раевский. В его оценках войны 1812 года звучат коннотации, явно навеянные Французской революцией XVIII в.[161] Наполеон у Раевского – «чудовище, бич человечества», «палач народный», но и война против него – «это народная война со всеми ужасами и варварством». «Народ русский, – пишет Раевский, – зверски рассчитывался за пожары, насилие, убийства, свою веру»[162].
Война с Наполеоном актуализировала в сознании Федора Глинки важную, восходящую к Руссо проблему – проблему цивилизации. «Шуму страстей» и «стону просвещенных народов» противопоставляет он «молчаливую природу в величественной важности своей. Полудикие племена, кочующие в дальних степях, не имеют великолепных городов и пышных палат, но зато незнакомы с заботами и горестями, гнездящимися в них!»[163]