Дела закулисные - страница 5

Франтишека взял на себя Тонда Локитек. В отличие от Франтишека это был монтировщик — или, как говорят на театре, монт — многоопытный. Его цыганские усики шевелились на высоте добрых ста семидесяти сантиметров от пола, что значит на высоте Франтишекова лба. Если же к этому вы приплюсуете орлиный нос, высокий бетховеновский лоб и шевелюру бывшего слушателя Академии изобразительных искусств, то лишь тогда сможете получить хотя бы отдаленное представление о его импозантной внешности. В театре Тонда — Антонин Локитек — работал уже семь лет, точнее говоря, с апреля 1962 года, когда вместе с четырьмя однокурсниками был отчислен из Академии: они уговорили голенькую натурщицу на семинаре по ваянию лечь на пол и обмазали гипсом руки и ноги для слепков, дали гипсу затвердеть и разрисовали ее живот сюрреалистическими картинками. После чего удалились в ближайшую пивную «У соек», начисто позабыв про несчастную натурщицу. Лишь на следующий день ее вызволил ассистент Воржишек, также повинный в случившемся, ибо означенный выше семинар он покинул преждевременно, попросту говоря, смылся. Ассистент Воржишек сделал попытку утихомирить натурщицу, пообещав деньгами возместить моральный ущерб. Но опоздал, так как взбешенная натурщица уже успела подать жалобу в суд на развеселых студентов, покусившихся на свободу ее личности. Это был конец.

Тонда Локитек свое падение пережил, не утратив жизнелюбия и спокойствия духа. Он ставил декорации, будто сажал юные деревца в лесном заповеднике, малевал за десяток крон портреты завсегдатаев и случайных посетителей в винных погребках, а сейчас тащил ошалевшего и потрясенного всем виденным, а потому податливого Франтишека в театральный клуб и еще в дверях кричал прелестной барменше, которая разливала за стойкой красное вино и подогревала белые вареные колбаски-тальяны:

— Кларочка, гляди, кого я привел! Это Франтишек — наше молодое пополнение! Он сегодня же в тебя влюбится, как влюблены все мы! Но! Будь с ним поделикатней, Кларочка! Будь с ним поаккуратней, ведь он у нас еще девственник!

Актеры и актрисы, одни в цивильных костюмах, другие еще в гриме, с интересом оборачивались, а когда Тонда безжалостно добавил: «Ему всего восемнадцать, и зовут его Франтишек Махачек», к нему уже были обращены все взгляды.

Кларка мазнула Франтишека взглядом, который исходил, казалось, откуда-то из самых недр ее обширного декольте, налила им с Тондой два по двести красного и записала убытки на Франтишека — Тонда Локитек поспособствовал ему открыть счет в кредитной книге пани Клары. Впрочем, как сообщил по секрету Тонда, она была дама вполне обеспеченная, супруга весьма пожилого ученого с европейским именем, и работала в театральном клубе исключительно из любви к театру и молодым рабочим сцены: осветителям, оформителям и монтам. Тонда погладил ее вполне профессиональным жестом по тонкой, обнаженной выше локтя руке, подхватил оба бокала и уселся на самое лучшее место, на угловой диванчик, откуда был виден весь клуб. Притянув к себе Франтишека, он сказал:

— Садись, пей да гляди в оба, чтоб хоть немного понять, что собой представляет здешнее общество.

Франтишек послушно отхлебнул из бокала, как будто в бокале было не вино, а лимонад, и стал внимательно слушать высококвалифицированные отзывы и сообщения хорошо осведомленного Тонды. И, как он понял многим позже, его рассказ оказался насыщеннее и полнее любой театральной энциклопедии. Франтишек внимал, и блаженные волны познания убаюкивали и несли его от берегов серого и будничного существования в прошлом к пока лишь желанным горизонтам истинной жизни, полной большого искусства и приключений.

— Вон там, подле нас, — начал Тонда, снизив голос до шепота, — сидит Ярослав Вейр, в миру — Виммер. Он сидит один, потому что всех не переносит и все не переносят его. Сегодня он играет Макбета и, обрати внимание, пьет только содовую. И так из вечера в вечер. Но раз в квартал является сюда в театр, даже если в тот день у него нет репетиций и он не занят в спектакле, выпивает стопочку, но на одной не останавливается и надирается как свинья. Ходит на четвереньках и хватает статисток зубами за ноги. На другой день Вейр ничего не помнит, нас, работяг, величает «дети мои», а на сцене он — сам господь бог, сошедший с небес на грешную землю! Короче говоря, пан Вейр совсем другого поля ягода, чем, скажем, вон тот рыцарь печального образа, что сидит напротив нас и делает вид, будто повторяет роль. Уж этот не надерется ни в жисть! Ко всем обращается только «пан» или «барышня», в дверях всегда пропускает вперед, и никто ни разу не слыхал от него грубого слова. А вот это — Честмир Кукачка, его амплуа — садовники, камердинеры и прочие оруженосцы. Пока что все его роли сводились к «Кушать подано» или «Ваше величество, вам письмо» — ни словом более, и потому он считает себя жертвой интриг и строчит анонимки в Министерство культуры и приемную президента. От этого типчика держись подальше и будь всегда начеку. С нами, закулисной братией, Кукачка высокомерен и готов сожрать с потрохами.