Демон наготы - страница 14
Ядовитую усмешку на ее пышно развернутых красных губах вызвал уже один мой новый костюм. Я был в черном длинном кафтане, подпоясанном ремнем. Это было нечто вроде рясы, длинного черного костюма, в котором, как это ни странно, душой моей овладело какое-то призрачное обманчивое спокойствие. Ниспадающая черная одежда, символизирующая у людей отречение от удушливой суеты мира и тихое затворничество в глубине монастырских стен, навевала какой то тихий сон о жизни моей душе.
Мне грезился последний тихий приют моей души, в котором я найду наконец то, чего искал всю жизнь: погружения в чистый поток, в чистую сущность жизни, в ее сгущенность, в ее глубину и прозрачную чистоту, минуя внешнее и освобождаясь от всех тех целей, которые отводят нас от чистого потока жизни.
Только жить, без грубой борьбы за существование, без внешних целей, не имея иной цели, кроме чистого потока жизни, созерцать, вникать, думать, сидеть по часам где-нибудь на садовой дорожке, смотря на небо или на траву, получить возможность остановить мгновение и войти в ее непроницаемую густую и смутную глубину и там взглянуть в лицо самого Господа Бога, Который — в тишине, смутности и глубине.
Когда я попробовал только намекнуть Изе об этих моих целях, я заметил у нее на лице выражение недоверия, иронии и скрытых хитрых планов.
— Монах, монах!.. — говорила она, отбрасывая рукой полы моего кафтана. — Если бы ты знал, до какой степени не идет к тебе этот костюм. Сколько в нем лицемерия и мещанства… Не люблю…
Она охватывала руками мою шею. Я освобождался от ее цепких и горячих рук.
— Ты упрямый?.. — говорила она. — Ты упрямый?.. Я тоже упрямая!
И она насильно прижимала к моим свои мягкие полные губы, вырезные, красные, чувственно шевелящиеся. Они казались мне отдельно живущим красным мясистым зверьком, всегда чувственно алкающим.
— Ты невыносимо надушилась, — говорил я ей, — у меня голова болит от твоего Лоригана… Как можно так пропитываться духами…
Стоя в стороне и глядя на меня смеющимися глазами, в которых ясно читалась уверенность в своих силах, она похожа была на большую мягкую насторожившуюся кошку. Она знала, что некоторые движения ее чувственного, большого волнистого тела производили на меня слепое мутное покоряющее действие, что я не мог противиться наплыву этих овладевающих мною сил, на несколько минут делавших меня рабом одних тех же, но всегда новых и всегда неотразимых чувств; одного и того же разбивающего мою душу и мои нервы влечения.
Она знала, как сильны для моих ощущений — зрительные и осязательные восприятия наготы. Она изучила все клавиши, все оттенки моей чувственности. Она как бы поняла инстинктом, темным чутьем самки-женщины, как можно играть на струнах моих ощущений… И в этот роковой час моей жизни, когда я вышел на распутье, чтобы ощупью найти вольную дорогу моей жизни, она, как апостол сатаны, как орудие темного духа, встала на моем пути, чтобы низвергнуть меня снова в омут чувственности, в тоскливый водоворот влечения и страшных угрызений совести и муки от сознания, что я сам отдаляю прозрачную минуту моей вожделенной жизни.
И право, в ее лице, искаженном и как бы вытянутым хищнически выражением голой чувственности, я уловил нечто сладострастно-злое и предательское, как будто главное наслаждение ее именно в поругании моих идеалов и в победе моего безвольного тела, раба желаний и чувственной жажды, над крылатой и жаждущей свободы душой.
— Монах!.. — говорила она. — И где же ты заключился?.. В какой келье посещают тебя соблазнительные видения Святого Антония? Не хочешь ли, я инсценирую тебе это видение…
Только что она обрушила на меня целый град сарказмов, обвинений, насмешек и просто брани. Я оказывался, по ее словам, жалким Тартюфом, бездельником, отлынивающим от работы и обычной человеческой деятельности, смешным бродягой, притворяющимся, что имеет какие-то поэтические цели, какое-то дело внутреннего искания, а вместо этого пропадающего от собственной пустоты и ничтожества. Я все это выслушал молча, готовясь расстаться с Изой и замкнув перед нею на прощанье свои уста и душу.