День и ночь, 2009 № 03 - страница 16
как уходят мои беспокойные дни
по секунде в туман и дожди.
А когда и дыханье покинет меня,
осторожной своею рукой,
словно облачком лёгким в сиянии дня
мне навеки глаза закрой.
В моей душе — душе печальной,
где плыли баржами века, —
есть пристань, есть канат причальный,
да только высохла река.
Летают чайки, блещет галька,
сверкает сахаром песок,
и долбит мусорная галка
леща протухшего в висок.
Была река… И вот не стало.
Закрылась пристань, слышен мат.
И лишь душа светлинкой малой
сквозь тьму веков глядит назад.
Разлито в воздухе тепло:
берёза листья распускает,
рассвет озёрное стекло
туманной ватой протирает.
Вовсю токуют глухари,
на солнце отливают перья
то светом утренней зари,
то — голубого завечерья.
И золотисто-синий свет,
струящийся с небес на поле,
как радость уходящих лет,
как ощущенье вечной воли.
Взойдя на шаткое крыльцо,
стою, до пояса раздетый,
ласкают плечи и лицо
луч золотой, весёлый ветер.
Не верю даже, что зимой,
когда мороз гремел, как сабля,
душа, объятая тоской,
до самой сердцевины зябла.
Встречая новую весну,
я понимаю, как впервые,
что всё на свете прокляну,
но не рассветы золотые.
Туман лохматый и седой
над чёрным днём завис…
Ты забрала любовь с собой,
как забирают жизнь.
«Верни! — тебе кричу я вслед. —
Моя любовь — моя!»
Но лишь молчание в ответ,
как сон небытия.
Запрусь в избе — и не зови.
Налью стакан вина
и выпью за помин любви,
как в горе пьют — до дна.
Предзимье… Человек бредёт
через поля, как через годы:
и тащит груз своих забот,
как скот, не знающий свободы.
О, сердце русское, скажи:
когда цепей порвутся звенья,
в какие бросишь мятежи
своё великое терпенье?
Но сердце бедное молчит.
И человек меня не слышит.
Плывёт шуга, мороз трещит,
и ветер оголтелый свищет.
Ничего я вспомнить не успел,
как, простившись с веком, постарел.
И не важно, что в руках пока
столько силы, что свалю быка.
Главное — души высокий свет
потускнел, сошёл, как снег, на нет.
А коптить, как треснутая печь,
ах, постыло… Не об этом речь.
Лютик, вейник, незабудка
Расстилают свой ковёр,
и чирок — шальная утка —
поднимается с озёр.
Дремлет старое крылечко,
тяжелеют небеса,
и над замершим заречьем
ходит, ухает гроза.
И в кругу высоком бора
снова ранит душу грусть:
ох, не скоро, ох, не скоро
я теперь сюда вернусь.
Ольга Григорьева
Летоход
Старые игрушки
Наверное, тех лет не будет лучше —
Мальчишки с нами, молода сама…
Перебираю старые игрушки:
Машинки, куклы, лодочки, дома…
Их оживляли детские ладошки,
Им придавая ценность, вес и смысл.
И ничего, что нет хвоста у кошки,
А старый клоун одноглаз и лыс.
Не знаю, право, что мне с ними делать.
Мне жалко их, но захламляют дом…
Все выбросить? Или отдать соседям?
Или оставить внукам — на потом?
…Теряются наивность, свежесть, резкость,
Пустеет жизни детский уголок.
Когда из мира исчезает детскость,
Становится он скучен и жесток.
Как будто Тот, кто в нас вселяет души,
Дарует разум, сводит ли с ума —
Перебирает старые игрушки:
Людей, машины, лодочки, дома…
Овечкино
Что ты всё про высшее да вечное,
В паузах о трудностях бубня…
Жил бы ты на станции Овечкино,
Я бы посмотрела на тебя!
Утром печь топить, почти остывшую,
А потом — на речку, за водой.
А сугробы, друг мой, вровень с крышами —
Ты сперва калиточку отрой!
Лес шумит вокруг — сосновый, лиственный,
И закаты — чудо хороши!
А вопрос стоит один, единственный:
Как по-человечески прожить.
Если есть на свете что-то вечное,
Было и останется вовек —
Это снег на станции Овечкино,
Тихий, мерно падающий снег.
Ехать-то тут всего… Сущая дребедень:
Перетерпеть ночь да пережить день.
Душу открыть тому, кто посмотрел в глаза.
Ближнему своему главное досказать.
Ехать-то тут всего… Как же, Марин, суметь
Перетерпеть жизнь
И пережить смерть?
Электричка
Разноцветные реют флажки,
Снова празднует что-то столица…
Электричка «Москва-Петушки»
Подмосковьем предутренним мчится.
Пусть дорога знакома вполне,
Убежать на природу так славно!
И мелькают платформы в окне:
«Серп и молот», Кусково, Купавна…
Если где-то сидят больше двух,
То, конечно, сидят с интересом.
И летит Ерофеева дух
Над осенним божественным лесом.
Нет покоя ему никогда,
Всё-то он, горемычный, летает…
Днём и ночью шумят поезда,
Тишину, словно ткань, разрывают.