День милосердия - страница 64

— Сараюшко какой-никакой во дворе, — начал было старик, но Анатолий перебил:

— Все, батя, твой регламент вышел. Послушай, что я тебе скажу. Ты едешь в город. Жить будешь в двухкомнатной малогабаритке, удобства совмещенные. Скорей всего, поместим тебя вместе с нами, в проходной — та-то, маленькая, совсем мала. Отгородим ширмочкой, стул тебе выделим, шлепанцы и — не горюй! Вот так, батя, только так!

Старик сидел молча, понурившись, обдумывая слова сына. Конечно, где ему, старому, знать, как нынче живут в городе. Лет пять, однако, назад, если не больше, был у сына в гостях, привозил Трену в областную больницу, два дня просидели в очереди — так и не положили, мест не оказалось. Он и города-то толком не разглядел, какой он, город. Да и чего ему город — после Минска, Варшавы, Потсдама, Берлина никаким городом не удивишь. Трамваи скрежещут, машин полно, как змеи из-за углов вывертывают, на улицах толчея, толкотня, воздух нечистый, угарный…

— А скобели-бобели, — продолжал Анатолий, — мы возьмем. Есть у меня один корешок, на заготпункте по приемке пушнины работает, будет нам шкурки добывать. У тебя времени навалом, вот и займешься от скуки. Батя!

Старик вздрогнул, посмотрел на сына долгим взглядом и, вздохнув, ничего не ответил. Что ему было отвечать, когда нет у него больше своей воли, отдался во власть сына, теперь уж сидеть да помалкивать. Да терпеть… Старик подумал еще, что и правда, сыну виднее, как разместить его там, в городе, и нечего обижаться — другой на месте сына вообще не стал бы разговаривать, в приют какой-нибудь сунул бы, и все дела. А сын, вишь, бросил все, приехал, к себе забирает. Ну, а кобель? Здесь останется кобель, у Карпенки. Не откажет дружок в самой последней просьбе, возьмет и без причиндалов. Уговорит его старик — не его, так Кобызевых, которые купят дом.

За окном мелькнула чья-то фигура, кто-то быстро взошел на крыльцо, уверенно подергал дверь. Анатолий приложил палец к губам, показывая отцу, чтобы помалкивал, и пошел открывать.

Гость оказался недальним: сосед Мишка Бутов — зашел проведать старика, узнать, не надо ли чем помочь при сборах. Анатолий с Мишкой вместе росли, водили подпасками колхозное стадо, рыбачили, катались на пароме. Мишка хоть и старше, а все якшался с малолетками. До восьми классов кое-как докарабкался и — на трактор. Так с тех пор и пашет. Старшего сына женил, среднюю дочь выдал замуж, младшая в школу ходит — Любушка.

— Значит, забираешь отца? — громко, чуть ли не криком спросил Бутов.

— Значит, — коротко ответил Анатолий, не выказывая особой приветливости бывшему дружку.

— А дом, значит, продавать?

— Значит.

— Да, дела, — протянул Михаил, и так это он сказал громко и ненатурально, как будто с клубовской сцены в переполненный зал.

— А орешь-то чего? — спросил Анатолий. — Нормально-то не можешь?

Михаил сипло засмеялся, поскреб затылок всей горстью, в которой было что-то зажато.

— Ору-то? А на тракторе как иначе? Привык.

Он откинул полы брезентового плаща, показал засмальцованные до стального блеска телогрейку и брюки:

— Вишь, круглый год в одном, сам уже как трактор.

Разжав черные от старых шрамов и въевшегося металла пальцы, Михаил протянул старику ладонь, на которой распрямлялись, шевелились, словно живые, деньги.

— Трофим Иваныч, должок вертаем. Тося прикинула, шкур, однако, сорок ты нам выделал. Тошка по три рубля запросил, а мы по три с половиной даем — за качество, значит. Держи, Трофим Иваныч.

Он осторожно, на пятках прошел к столу, стряхнул деньги на край перед стариком, так же, на пятках вернулся к порогу и, взявшись за дверь, сказал на прощанье:

— Если вещи какие оттартать, скажи, Трофим Иваныч, на тракторе подскочу. Ага, на ходу трактор, до Лопашево оттартаю, а там — автобусом.

Старик, словно впавший в дрему с момента, когда Бутов вывалил перед ним деньги, вдруг растрогался до слез и, вытирая глаза, сморкаясь, поднялся из-за стола, стукнул палкой в пол и сырым, глуховатым голосом прокричал:

— Мишка! Не смей! Возьми деньги! Я тебе не этот самый…

Анатолий, словно не слышал отца, с широким размахом протянул Михаилу руку: