День открытых обложек - страница 32
И Охлебаиха осталась без вишен.
Встали на развилке, прикинули, куда ехать: трое в одном окопе попридержали дыхание, трое попридержали в другом – смертная на всех пауза. А небо над головой глубинное, молодость в обещаниях, но место обозначено, час определен, некого пока хоронить, некому засыпать.
– Мне нельзя погибать, – выговорил плотный, скуластый, глазки-щелочки. – Я представитель вымирающей народности. Нас дюжина на свете осталась, а может, и меньше. Нас надо беречь.
А парень-вострец, съедаемый изнутри беспокойством, пропел не к месту:
– Ох, где ж ты была, волочилася? Я по бережку ходила, намочилася...
И уложил на бруствер винтовку. Образца тысяча восемьсот девяносто девятого дробь тридцатого года.
Третьим в окопе оказался парнишечка.
Лет восемнадцати.
Пухлогубый и ясноглазый.
Он не стрелял еще в человека, красноармеец Макарон, не помышлял по малолетству о гибели, и жил пока с интересом.
– Вы с чего вымираете? – спросил скуластого.
– Нагрузку не держим, – пояснил. – Наготовили на нашу голову. Работать. Радио слушать. В очередях стоять. Кому это под силу?..
Немец в головной машине развернул карту, водил по ней пальцем, решал, не спеша, в каком окопе жить, в каком помирать, а они глядели, не смаргивая, во сне у инженера Макарона, пот лили соленый: всякая живелочка жить просится.
Мама Макарон взбивала ему подушку.
Папа Макарон целовал на ночь.
Бабушка Макарон подтыкала под бочок одеяло.
Дедушка Макарон подкладывал грелку.
А умирать приходилось на развилке, в небрежно отрытом окопе, где песок ссыпался на сапоги, до срока хоронил ноги. Немец показал, наконец, налево, и они покатили по той дороге, мимо того окопа, гранатами закидав походя – тех, не этих – из высоких кузовов.
– А сколько вас раньше было? – спросил красноармеец Макарон.
– А раньше нас много было, – ответил представитель вымирающей народности. – Воевать. Отступать. Гранаты кидать. Кто это вытерпит?
Вот он-то переживет всех, станет представителем вымершей народности, да и напишет диссертацию, научную и доказательную, скажет прямо, без экивоков: «Единая семья народов придет через вымирание».
И ожиреет со своей науки. Озолотеет. Харю наест – на троих хватит.
Вымрет в свой черед...
А теперь, что же теперь?
Подходящий момент пересказать эту историю, которую не обнаружить у автора под прежними обложками.
Время для нее и место – другого не дождаться.
Попугай на жердочке казался вне возраста, обликом похожий на стареющего конферансье в заношенном одеянии. Никто не знал, сколько хозяев он сменил, сколько жердочек истоптал, да и попугай, должно быть, сбился со счета.
Носатые какаду – они живучие.
Он стоил немало, этот какаду, потому что говорил на языке вымершей народности. Так, по крайней мере, считалось, потому что никто его не понимал.
Большеголовый. С огромным клювом, серым от возраста оперением и пронзительным голосом, который проникал сквозь стены. Кормили его зерном, орехом, ягодой, а он кричал на незнакомом наречии – не мог успокоиться, на лбу проступала от возмущения багровая полоса.
Пробовали расшифровать тот язык, но знатоки отпадали по одному, а попугай всё топтался и топтался на жердочке, тараторил и тараторил свое.
Полагали, что хранил он тайны сгинувшей народности, пути к благоденствию рода человеческого, стоит только уразуметь. Высказывали догадки, что вымершая народность предостерегала потомков от нависшей опасности, но никто не мог уяснить его речь и осмыслить.
Объявился, наконец, полиглот, хилый, заморенный полученными знаниями, разгадал послание.
– О чем же оно?
– Одна только фраза. «Выделите помещение. Сделайте в нем музей».
– Музей кому? – заёршились законополагающие.
– Тем, кто вымер, – разъяснил полиглот.
– Да ты что! Нет у нас вымерших. У нас никто не вымирал без согласования. Все у нас здоровые, вечно живые.
– Вот же он, глагол их языка. Вот оно, их существительное.
– Гражданин‚ вам русским языком сказано! Народа нет и языка нет.
– А как же какаду? С их посланием?
– Он его сам выдумал, этот язык.
И пощурились на попугая, стали нехорошо оглядывать.
Полиглот туда, полиглот сюда: допустили его в самый закрытый архив, к самой заветной папке, а там пусто. Нет ничего про вымерший народ, – может, его и вовсе не было?