День писателя - страница 50
После уроков он шел за нею, сохраняя одно и то же, шагов в десять, расстояние, не приближался и не отставал.
Когда комната погрузилась в полумрак и по ней разнесся привычный, вошедший в плоть и кровь храп Ивана Степановича, Везувий примостился на сундуке в чулане, где горела слабая лампочка без абажура, засиженная мухами, и принялся рисовать в подарок Силуановой первый снег на плотном альбомном листе.
На дне рождения Силуановой были подруги, а из мальчиков — он один. Когда Силуанова показывала ему коллекцию марок за шкафами, Везувий без всякого злого помысла взял ее обеими руками за талию и привлек к себе. Силуанова в каком-то онемении уставилась на него зелеными глазами с расширенными зрачками, но через мгновение без усилий выскользнула из объятий. Везувий покраснел.
Когда проводили брата Колю в армию, сестра Тоня привела знакомить высокого парня с прыщеватым лицом.
— Червяков, — сказал парень и добавил: — Эдик.
Везувий вздрогнул от этой фамилии и догадался, что не он один удостоился с рождения клички вместо фамилии, а вот и Червяковы есть. Хотя «Червяков» значительно лучше. Червяк и червяк, без облизывания чужой посуды.
Везувий увлеченно принялся рассматривать этого Червяко-ва. В манерах и в лице его что-то было нагловатое, но сглаживал все прекрасный светлый чуб, особым образом собранный надо лбом в огромный пучок, поблескивающий, нависающий над бровями и оттуда плавной волной уходящий вверх и назад.
«Стиляга!» — подумал Везувий и заглянул под стол, чтобы не ошибиться в предположении. На Эдике были желтые добротные полуботинки на очень толстой белой подошве. Брюки были столь узки, что Везувий подозревал, что Эдик намыливает ноги, прежде чем надеть их.
Когда Иван Степанович пошел в туалет, Эдик посмотрел на Везувия с усмешкой и промурлыкал: «Пару-ля бой, кара-лю-ма-ма-папа-чуча!» В такт этому мурлыканью Тоня весело зашевелила плечами и прищелкнула пальцами.
Везувий сбросил с себя форму и сидел в трусах, черных, до колен, и в синей линялой майке и играл на аккордеоне:
В дверь громко постучали, Везувий раздосадованно пошел открывать и, пораженный, увидел Наташу.
Она сбивчиво стала говорить, глядя прямо в большие, темные глаза Везувия, глядя в упор, что думала о нем все время, что не могла с собой справиться, что тогда еще, в лагере, выписала для себя его адрес, что он… он…
Наташа подняла руки к голове и вытащила заколки. Распущенные шелковистые волосы упали на плечи. При скудном свете, который шел в комнату от небольшого окна, Наташа показалась Везувию еще прекраснее, чем прежде, и он вспомнил, как целовал Наташу и какое мучительное чувство тогда испытывал.
Везувий не мог понять, что с ним происходило. Он видел близко-близко ее лицо, слышал ее голос, и новое впечатление, ядро которого находилось за границами видимого, осязаемого, поглотило его, как щепку.
Вечером Иван Степанович, снимая сапоги, сидя на сундуке, вздохнул и сказал:
— Хватит дурака валять, брюки протирать! Да, в школу ходить уже было стыдно такому верзиле.
Как-то, когда Иван Степанович, поужинав, ремонтировал свои сапоги, набивая на каблук резиновые набойки, а мама дремала за вязаньем у стола, пришла Тоня с новым ухажером: довольно высоким, солидным, лысеющим мужчиной лет тридцати.
Выпив бутылку водки, Иван Степанович и Андрей Васильевич разговорились о жизни. Оказалось, что Андрей Васильевич работает на номерном заводе мастером, на том же заводе, где в лаборатории работает Тоня.
— Я мужик рязанский! — говорил хорошим баритоном Андрей Васильевич и посмеивался. Когда он беседовал с Иваном Степановичем, то все время добродушно посмеивался, отчего в уголках глаз образовывались морщинки.
Иван Степанович делал брови домиком, что значило, что он доволен будущим зятем, человеком простым и понятным.
А Эдик вовсе был не «Эдик», а Федя!
Везувия брали учеником на авторемонтный завод, где брат Коля работал до армии, но Иван Степанович, подумав, сказал:
— Пропади он пропадом! В грязи утонешь! Никакой там дисциплины.
— А как же ты на коксовых печах мальчишкой работал? — возразил Везувий, переживая неопределенность своей дальнейшей судьбы.