Денежная история - страница 42

Поэтому сто тысяч и ни копейкой больше. Скромная сумма, истинное происхождение которой не узнает даже Ольга, — вполне подотчетная, если нагрянет вдруг мой дружок Виталий Ильич Чиж. Но вряд ли. УЖЕ вряд ли он нанесет мне визит. Алиби мое почти безупречно. В то роковое воскресенье я был здесь, в сопках (и тому есть подтверждение: встреча с нештатным автором), затем меня видела и запомнила барменша Рая в «Вечерке», затем я пьянствовал с Переваловым (а он и его жена Люда даже не предполагали, что в моем походном рюкзаке, небрежно брошенном в их прихожей — дикий риск! — лежат миллионы), а отрезок времени от 13.45 до 15.20 — столько времени я провел в квартире Яхнина — невозможно засечь. Нет такого медицинского эксперта, который на третий день после смерти смог бы с точностью до часа определить, когда эта смерть произошла. Наверняка заключение расплывчато. «Следует считать, что…», «вероятней всего, что…» День смерти, конечно, назван правильно — воскресенье. Может быть, в заключении даже указано время суток — утро, день, вечер, но и только, без часов и минут. У Кумирова есть алиби и на утро, и на день, и на вечер. И он никого не встретил, поднимаясь по лестнице в квартиру Яхнина. Никого не было у подъезда. Ни одна живая душа (ситуация Раскольникова) не видела меня, уверен, когда я спустился из квартиры во двор и сразу же свернул за угол дома на оживленную улицу.

А отпечатки пальцев? Их не осталось, тоже уверен. Литература, к которой косвенно причастен Кумиров, стала его помощницей и соучастницей. С насмешкой, а то и с брезгливостью прочитанные современные детективы оказались в чем-то полезны. Все возможные отпечатки — на рюмке, из которой пил, на бутылке, из которой наливал, на письменном столе, на журнале, который перелистывал, на сейфе… словом, везде уничтожены. Окурки унес с собой и выкинул на улице. Паркет в прихожей протер мокрой тряпкой, чтобы не осталось следов рубчатых туристских ботинок, а по квартире Яхнина я ходил в его тапочках.

Я проделал все это тщательно, как домашняя хозяйка, и с необычайной четкостью, точно в ярчайшем сне, помню каждое свое движение. Понадобилось минут двадцать — может, чуть больше, и каждую минуту, нет, каждую секунду я ждал, что зазвонит дверной звонок, и мне придется затаиться, как Раскольникову, и переждать, пока уйдут пришельцы. Какое-то высшее озарение подсказало, что надо вырубить магнитофон… и протереть клавишу, на которую нажал пальцем. Но никто не позвонил. И у меня хватило ума и рассудка, выходя на лестничную площадку, протереть носовым платком, мокрым от пота, английский замок, засов, цепочку, дверные ручки. Странно, но я не позабыл захватить с собой цветики-семицветики, принесенные из леса.

Ольга никогда не узнает об этом. Я никогда не исповедаюсь ей, как Раскольников Соне Мармеладовой. Когда придет срок и надо будет показать ей это богатство, я сделаю так: я НАЙДУ деньги в «дипломате». Их оставит в баре какой-то пьяный коммерсант. Мы поразмыслим с Ольгой, относить ли их в стол находок или в милицию, и, конечно, я смогу убедить ее, что нам они нужней, чем неведомому барыге. Очень сомнительно, что она, при ее доверчивости, сможет как-то связать неожиданное богатство со смертью Яхнина, ей незнакомого. Да и о смерти его она вряд ли узнает.

Кого я боюсь, так это самого себя. Не выдадут ли меня внезапные ночные откровения? В ту ночь у Переваловых я ни на минуту не заснул, боясь, что кровь Яхнина заговорит во мне. Я довел себя до изнеможения, прежде чем приткнулся под боком приблудной Радунской. Но кто его знает — может быть, в своих одиноких снах с непроходящими кошмарами я выкрикиваю его имя, плачусь, мечусь и саморазоблачаюсь?.. Я полагаюсь на сильные снотворные и успокоительные средства, которых не имел мучимый виной Родион Раскольников. Но я не он, и я живу в иное время — ожесточенное и не склонное к глубоким покаяниям. Я могу убедить себя, если постараюсь, что Яхнин-Молва сам уготовил себе такой конец, и смерть его, как смерть старухи процентщицы, не нанесла непоправимого урона всем живущим… Может быть, в этой смерти есть высшая справедливость.