Деревенская околица. Рассказы о деревне - страница 4
— Ну-ка, дед, перестань лаяться! А то сведу в сельсовет, там тебе мозги враз вправят.
Коршуном взвился Иван Терентьевич.
— Пугать меня?! Да я на Курской дуге танка не испужался, а чтоб забоялся твоего Совета?! Да я их, в… душу… крестителя…
Выволок его Федя на крыльцо и — в сельсовет. Идут, и не понятно, кто кого ведёт. Длинный Федя обнял его, чтоб не убежал, и держит. Иван Терентьевич тоже одной рукой облапил Федю, как клешнёй. Оба вошли в азарт, идут стращают друг друга.
— Иди, иди! — старается его напугать Федя. — Сейчас кто-то схлопочет свои пятнадцать суток.
— Иду, иду, — тоже хорохорится Иван Терентьевич. — Сейчас кто-то схлопочет по мурсалам. Обяза-ательно схлопочет.
Только вошли в сельсовет, Иван Терентьевич отцепился от провожатого, и с ходу налетел на председателя Совета Волкова:
— А-а! Крыса тыловая! Змей подколодный! Отсиделся в тылу со своей липовой двенадцатипёрстной кишкой? Зна-аем, как ты от передовой отбоярился! Шкура!
«Батюшки! — думает Федя. — Если уж он так власть полощет, то бухгалтера могут и потерпеть».
Зато на другой день Иван Терентьевич чуть свет мелко семенил ножками с полными вёдрами на коромысле. Глаза в землю, и если кто из обиженных его стыдил, он покорно винился:
— Прости. Дурной у меня карахтер. Как выпью, сладу со мной нету. Не сердись, прости, за ради Христа. Я же не со зла…
Прощали, всё же не со злости. Он часто и о себе рассуждал. На охоте или на рыбалке начиналась эта беседа:
— Ой, Ванька, и карахтер у тя дурной!
— Какой ни есть, а хозяин карахтеру я, — отвечал собеседник.
— Ой, нашёл чем хвастать. Ну, кто тебя просил тогда под Курском вперёд лезть? Политрук? Дак у него и форма комсоставская, и продаттестат офицерский, потому и орал: «Вперёд!» А ты видел, что не все сразу кинулись, кое-кто замешкался в окопе.
— Кому-то надо было первым.
— Вот, вот. Кто малость замешкался, тот с войны и с руками-ногами возвернулся, да ещё и с трофеями. А такие как ты, — с костылями без ног да пустыми рукавами. А от кого вообще одна бумажка: «Пал смертью храбрых… Гордитесь…»
— Дак если бы все из окопов не поспешали, так и фашиста бы не одолели. Мы же воевали не за офицера с продаттестатом, а за свою землю, за своих ребятишек. Эт точно. Как ты не поймёшь…
— Ну, и чего ты добился? Вон твой земляк-однополчанин Славка Колесниченко не высовывался первым, а до капитана дослужился. С двумя чемоданами и трофейным аккордеоном вернулся, работает в райисполкоме.
— Ох, удивил. Чему завидовать? Что вернулся с руками и в каждой по чемодану? С аккордеоном? Учителя музыки своим оболтусам нанимал, жену в отрезы шёлковые одевал? А чем всё закончилось? Колька их алкаш, Витька второй срок сидит, сам третий раз женился. Во как! А я тихо со своей культёй всех ребятишек выучил и пристроил. Главное — цену каждой копейке знают. Теперь уже они сами нам со старухой как могут помогают.
— Ты хоть раз в жизни на курорте был? Нет. Или в госпитале инвалидов войны лечился? Нет. А Никита Струков пятый раз успел. Он лечится, а ты? Как инвалид свою льготу используешь?
— Нашёл чем хвастать. Он потому и хворает, что думает, — ему по этой льготе здоровья льготного отвалят. Эх, вы! Глупые. А я на охоте и рыбалке сам лечу тело и душу, там такой воздух!
На Девятое мая Иван Терентьевич доставал свою полинялую гимнастерку, галифе, надевал сапоги «со скрыпом», пустой рукав засовывал под ремень и шёл на митинг. Раз в год он надевал все свои боевые награды. А что? Кровью заслуженные.
Беда у него случилась года три назад. Ребятишки украдкой достали и где-то затаскали его пилотку! Как же он горевал!
— Ну и сокровище! Соболью шапку у него утащили, — ворчала на него супруга Кузьминишна.
Иван Терентьевич по натуре был мужик безобидный и покладистый, но тут как взбеленился, сам стал кричать на неё:
— Дура! Не смей так говорить! Что ты в этом вообще понимаешь? Да если хочешь знать, она мне дороже всех ваших соболиных шапок. Под Курском меня так шарахнуло, что я кровью исходил… кость голая торчит… боль такая… а я эту пилотку всё зубами… Пока санитары не подобрали, в сознании держался…
Он свою пилотку берёг, как памятку о той страшной войне.