Деревенский дневник - страница 38

Я спрашиваю Ивана Федосеевича о сводках в газете, где по сеноуборке он числится среди отстающих, о помещенной недавно в районной же газете заметке про его колхоз, которая называется: „Преодолеть отставание“. Иван Федосеевич смеется, и у меня складывается впечатление, что ни сводок этих, ни заметки он не читал, а если и читал, то значения им не придает, — и вовсе не потому, что отмахивается от критики, пренебрегает ею.

Он называет цифры сданного им уже в этом году государству молока, мяса, масла, называет количество этих продуктов, проданных по государственным закупкам и различным организациям. А в ином колхозе, который по сводке считается передовым, всего покосов-то — гектаров сто и коров пятнадцать — тридцать. Что проку от этих передовиков государству! Иван Федосеевич хоть и отстает сегодня по сводке, но заготовил уже семьсот тонн сена и оставшиеся шестьсот тоже уберет. А сколько заготовил сена тот „передовик“, убравший все в срок, сколько коров он содержит, сколько дает стране общественного продукта?

И я все больше укрепляюсь в мысли, что судить о колхозе надо не только по той исполнительности, радующей начальство, с какой этот колхоз выполняет все кампании, но главным образом по той пользе, которую колхоз приносит государству. Иначе дискредитируется вся наша пропаганда. Казалось бы, что Иван Федосеевич должен огорчаться тем, что в сводке он на'одном из последних мест, что про его колхоз помещена критическая заметка, а он лишь смеется. В сущности, если бы я не завел этого разговора, то он и внимания не обратил бы на газетную критику. Здесь тот же шаблон, что и во многих других областях руководства сельским хозяйством, та же поверхностность, то же незнание дела, сути его. И, быть может, в деле пропаганды, в печати, которая, как известно, коллективный организатор, шаблон этот еще пагубнее, ибо разрушает он самое для нас святое — веру в большевистское слово.

Потом речь заходит о злополучной свекле, которую Иван Федосеевич продал в Москве. Он заговорил об этом сам, — должно быть, чтобы привести еще один пример того, как его критикуют, — заговорил с полуулыбкой.

А дело было так. Ранней весной, когда с кормами обстояло плохо, Иван Федосеевич по обыкновению своему искал, где бы чего достать. Зашел он к директору консервного завода. Тот сказал ему, что есть у него гниловатая свекла и старая, начавшая портиться квашеная капуста. Свиньям все это как раз подойдет. Договорились о цене, о том, что осенью колхоз сдаст заводу взамен этой продукции столько-то тонн лука. Когда Иван Федосеевич привез домой эту свеклу и капусту, то он увидел, что, если перебрать их, там найдется еще много отличного продукта. Он посадил колхозниц, те перебрали, гнилую свеклу и капусту он скормил свиньям, а хорошую отвез в Москву и продал за двадцать тысяч рублей, которые и вложил в строительство свинарника. Обо всем этом прослышал Алексей Петрович, приехал к Ивану Федосеевичу, между прочим спросил, правда ли, что он покупал на заводе капусту и свеклу, правда ли, что он часть из них продал. Иван Федосеевич, ничего не подозревая, чистосердечно рассказал, как было дело, посмеявшись над директором. Тут Алексей Петрович вспылил, отчитал председателя, сообщил о случившемся в обком, и Ивана Федосеевича „за спекуляцию“ критиковали на районной партийном активе. Но его это нисколько не тронуло; мне кажется, что он и сейчас несколько гордится всей этой историей. Он только жалеет, что, не зная за собой преступления, искренне рассказал обо всем секретарю райкома и что из-за всей этой шумихи не купил у директора завода еще и соленых огурцов и фасоли, среди которых, наряду с гнилью, много хорошего товару, — только бы перебрать.

Мне кажется, что из всего этого можно и нужно сделать лишь один вывод: Иван Федосеевич — хороший хозяин, а директор консервного завода — плохой, и критиковать, высмеять надо было только директора. Иван Федосеевич основу благополучия колхоза строит не на спекуляции, а на производстве продуктов. Директора он не обманывал, — просто тот, не болея душой за доверенный ему завод, как болеет Иван Федосеевич за колхоз, не догадался или поленился посмотреть дотошно, как это сделал Иван Федосеевич, что за гнилье у него там лежит, не догадался или поленился поставить людей на сортировку этого гнилья. У него барское, высокомерное отношение к государственной собственности, а у Ивана Федосеевича этого нет, он и помыслить не мог, чтобы не посмотреть, что за свеклу и капусту станут давать свиньям, а посмотрев, сообразил, как все устроить с наибольшей выгодой для колхоза. Что же, надо было, чтобы Иван Федосеевич не брал этой капусты и свеклы, чтобы они вовсе сгнили на заводе, как сгнили, вероятно, огурцы и фасоль, которые после всего этого Иван Федосеевич побоялся взять? Или же надо было, чтобы Иван Федосеевич, купив это гнилье — что законом не- возбраняется, — скормил свиньям вместе с гнильем и хорошую продукцию? Или после того как колхозницы перебрали свеклу и капусту, он должен был доброкачественные продукты вернуть директору завода? Об этом и толковать смешно. Директор оказался равнодушным к государственному добру человеком, барином, считающим ниже своего достоинства запустить руку в чан с капустой, в закром со свеклой, посмотреть, что же у него там лежит. Именно таких вот бар с партбилетом клеймил Ленин за их неумение и нежелание по-хозяйски торговать, учиться этому делу у старых купцов: И они-то, эти баре, губят живое дело хозяйствования, торговли, наносят ущерб народу. А Иван Федосеевич показал пример партийного отношения к народному добру, использовал природную свою торговую смекалку. Государство только выиграло от того, что выбранные из гнилья капуста и свекла не пошли свиньям, но пополнили продовольственные ресурсы, что вырученные деньги, на которые куплены были какие-то материалы для свинарника, пошли в казну, что, наконец, все это как-то ускорило строительство свинарника, который тем самым скорее станет давать продукцию.