Деревенский торгаш - страница 9

— Што ты гонишь-то? Дай одуматься!

— А чего тебе торчать-то без пути… Ведь хмелю у меня не растет, тычин не требуется, а на мой бы ум, коли цену дают, так и брал бы да брал, и меня бы в сердце не вводил, а то ведь… ой!.. смо-отри!.. и того не дам!.. — И он, прищурив глаза, с злою улыбкой посмотрел на него.

— Куды деться-то?.. — как бы про себя, промолвил мужик, с раздумьем посмотрев в сторону и медленно почесывая в затылке.

— Про то и говорю: приде-ошь!

— О-о-а-ах!.. горе одно!.. Ты подумай, каково оно!.. Ведь этот бы таперича мед в городе… сколь бы я выбрал, если б по фунтам, а? Да и пудом меньше десяти ни в жисть!

— Кто ж те держит — и вези!.. Это от своей бы прибыли да я б душу заклал!..

— Вези… хе-е!.. Когды уедешь да когды приедешь, а што есть-то станешь?..

— Меду — целый завод, а чего есть, говорит. Сме-ешной ты человек… на диво! и ей-богу!..

— Смейся-а!..

— И ей-богу, смешно… еда самая то-ись… царю лучше не требуется, а ты неуж хлеба хошь?..

— А чего ж?..

— Хе!.. Забавный ты человек!.. Хлеба захотел, так и отдавай — будешь с хлебом, а не хошь — медком пробавляйся!.. На-ко, на-а… ведь тебе не покажи царского-то обличья, год на одной половице протопчешься!.. — шутливо произнес он, вынув и помахивая перед ним, как и перед Захаром, трехрублевой ассигнацией.

— Ты с гривной говорил?.. — как-то вскользь заметил тот.

— Ах… чкни… тебя!.. А я думал, ты забыл про нее… ну, ну так и быть, возьми и гривну!..

— А-а… Прохор Игнатьич, и горько, брат… да… н-ну… его!.. — со вздохом махнув рукой, произнес мужик, принимая деньги.

— Што?..

— Ничаво… ешь на здоровье!.. Бе-еда это наша жисть — робишь, робишь за лето-то; на руках мозоли нарастут, не разогнешь; три шкуры с рыла-то слезет, и ей-богу!.. А все без пути… так уж от бога, што ль, оно!..

— Верно!.. Потому предел… и не моги промышлением!.. — назидательно ответил Прохор Игнатьич.

— И все на чужой карман только и робишь, а сам, и ей-богу… хоть умри, а робишь, а-ах!.. Слезы говорить-то!.. — с жестами пояснил он, пряча бумажку в карман.

В это время раздался звон колокола ко всенощной и звучно прокатился по окрестности… Прохор Игнатьич молча набожно перекрестился три раза и спешно стал прибирать разбросанные гирьки, весы, счеты и мелкий товар, готовясь закрыть лавочку.

Продавец меда также перекрестился при звуке колокола.

— День-то не видаючи прошел!.. — заметил суетившийся Прохор Игнатьич, тон которого из дерзко-насмешливого обратился в мягкий и благодушный, точно звон колокола имел смягчающее влияние на его натуру.

— Ноне день-то… покороче… — отозвался тот.

— Особливо в разговорах-то!.. Кому чего, а языку все работа! Струмент-то неломкий, а то бы за день-то, брат, на моем месте… сколь бы на починку вышло…

— Ты и языком робишь, да прибыльно!..

— Ну, прибыль-то как бог даст, болезный: ноне торговля-то со всячинкой… того и гляди, подкуют… Около вашего-то брата ходи да оглядывайся!.. — ответил он, запирая ящик с выручкой, и опустил ключ в карман.

Не прошло и получаса, как Прохор Игнатьич, одетый в зипун тонкого черного сукна, опоясанный алым шелковым кушаком, степенно шел в церковь, вежливо отвечая на поклоны встречавшихся с ним крестьян. Дневные хлопоты в селе давно уже стихли; одетый по-праздничному люд семьями выходил из домов и спешил в церковь; каждый нес в руке свечу, отлитую из свежего воска. Изредка только из какой-нибудь избы еще доносился скрип косаря о сосновые половицы или в низеньком, раскрытом настежь от духоты окошке мелькала стройная, с роскошными упругими формами фигура девушки, только что вышедшей из бани и спешно переодевавшей чистую сорочку или заплетавшей длинную русую косу, которой бы от души позавидовали тщедушные обитательницы салонов.

Церковная паперть пестрела яркими костюмами теснившихся на ней богомольцев; из раскрытых окон церкви несся ладан, далеко распространяя в свежем вечернем воздухе, напитанном ароматами скошенного на лугах сена, свой характерный запах, и среди общего безмолвия стройное церковное пение звонких детских голосов помимо воли порождало при этой обстановке какое-то теплое безыскусственное чувство. Только горькая сиротливая бедность, как бы стыдясь своих заплатанных азямов и шушунов, стояла поодаль, у церковной ограды, и тихо мелькали тонкие зажженные свечи в руках их.