Деревня - страница 14

  О добровольном же труде, впрочем, речь не идет ни в первом, ни во втором случае, однако во втором присутствует понимание где-то на задворках сознания. Почти вытесненное в бессознательное понимание того, что трудишься ты на себя и есть все это будешь ты, а не кто-нибудь еще, некий безликий, неизвестный мучитель. На терпении оно все, стало быть, и держится, и изредка прорывается, как опять-таки гнойный нарыв, порциями отборной ругани. Мне же - маленькому мальчику - приходилось сновать, что называется хвостиком, чуть ли не между ног у родителей в ожидании поручений, потому как уйти играть означало в некотором роде предательство своих ближних, а на практике означало заниматься недозволенным делом. Когда меня за такими занятиями замечали взрослые, мать моя или бабушка, они тут же с неудовольствием на меня косились, вздыхали и сетовали, что моя бы помощь им на огородах была бы даже очень кстати. Открыто же никогда меня не ругали за бездействие, по крайней мере лично я прецедентов такого не припомню. Молча же или вот так пассивно осуждали исправно, я-то того осуждения вынести и не мог, они прекрасно об этом знали.

  История же с колодцем приключилась в те еще годы, когда я уже вроде как и вырос достаточно, чтобы считаться сознающим себя человеком, но недостаточно, чтобы родители мои решились меня так уж сильно третировать на момент труда. Тогда, впрочем, как и во все почти времена, от меня на огороде было куда больше мороки, чем пользы. История же эта как раз-таки и касается одного моего баловства, о котором я вам теперь и намерен поведать.

  Это был один из тех погожих дней, когда солнце жарить начинает уже в полдень, а не как обычно в обед. Впрочем, был это уже не сам день, а его последствия, то самое прохладное послеполуденное время, которое хочется провести за чашкой чая, но никак не на огороде, будучи по локоть в грязи, - однако же работать приходилось. Мои родные трудились в поте лица во весь тот день, почти не покладая рук, и потому ближе к описанному времени, так сказать, прелюдии к времени вечернему, были донельзя уже уставшими, утомленными своим дневным трудом. В нем им сопутствовал успех, - работы на завтра оставалось не так и много, и потому все были, кроме того, что уставшими, еще и весьма радостными или, лучше сказать, довольными итогом дела. Эта радость их, впрочем, на изможденных, выгоревших лицах почти и не проглядывалась, зато проглядывалась в их делах и поступках, речах, которые ближе к вечеру стали заметно добрее и терпимее даже ко мне, маленькой их занозе в заднице. Я весь тот день, вторую, послеобеденную его половину, провел, не отходя от взрослых. При том тяжело работать, как они, мне совершенно не хотелось, а хотелось мне главным образом участвовать, подражать родителям, то есть делать вид, что я работаю и что я взрослый. Тем и был занят, и как следствие, гоним отовсюду.

  Я же, обидевшись, не растерялся и, как обычно у меня водится, увлекся полнейшей ерундой. Я выдумал себе занятие - затею по сути своей бессмысленную и даже зловредную - прокопать подземный ход до самого центра земли, а пройдя его (центр значит), выбраться на той стороне земного шара, да притом еще выбраться не где-угодно, а чтоб непременно где-нибудь в Австралии. Почему-то я был тогда уверен, что прямо подо мной, по ту сторону земли, находится тот пустынный и жаркий континент, который так манил меня, населенный невиданными тварями, где все наоборот, не как в обыденном, привычном мне мире. Казалось мне так не иначе как из-за сходной погоды, властвовавшей в деревне в тот период, жаркой и сухой. Об опасностях же подобного путешествия я совершенно не задумывался в ту безмятежную пору и, стало быть, если бы такая авантюра была на самом деле осуществима для меня тогда, я в обязательном порядке влип бы в серьезные неприятности еще по пути в Австралию. Но, к счастью для меня, это все была, конечно же, одна большая детская выдумка, не представляющая маленькому мне ровным счетом никакой угрозы, кроме как возможной расправы со стороны взрослых. Да и тех я на правах единственного тогда еще ребенка, всеобщего любимчика, не сильно-то и опасался.