Деревня - страница 5

  Когда дверь сарая отворилась, и я увидел их впервые, именно эта ассоциация с мухами возникла у меня в голове первой. Она же и закрепила этот мой беспрецедентный опыт общения с данным видом животных, который и пронес я затем через всю свою жизнь. Благо, вскоре свиней не стало, а я, признаюсь честно, не стал интересоваться дальнейшей их судьбой, хотя все прочие дворовые животные входили в мою сферу интересов. В вопросе же о свиньях, меня вполне удовлетворило их отсутствие.

  Что же до курей - куры в деревне были всегда, сколько помнил я себя и ездил туда, столько они у нас и жили. И даже после того, как я перестал туда ездить, куры оставались на содержании еще какое-то время. Только незадолго до смерти Акулины старушка совсем сдала, а весь остаток курей довелось отдать Григорию. К тому моменту поголовье их сократилась почти вдвое относительно изначальной численности, той, которую видел я собственными глазами. Хозяйка сдавала и вместе с ней весь двор на глазах пустел, - грустно, конечно, но вполне закономерно.

  Моя же золотая пора пришлась, таким образом, на пору ее увядания. Было и есть в этом что-то от поэзии, не к прозе будет упомянуто, которую имеем мы теперь, однако помянуть Акулину все же стоит. Ну а как же? Молодость и старость, новая жизнь и конец жизни старой, рождение и смерть, рассвет и закат, связь поколений, - вечные темы. Такие вечные, что и говорить о них много мне представляется пошлым, в основном в силу того, что нового я здесь ничего не привнесу. Все-таки детство, - оно на то и детство, чтобы быть безоблачным. К сожалению, совсем без забот в жизни редко когда получается, с другой стороны смерти близких и просто знакомых людей - это тоже опыт и тоже взросление, возможно, преждевременное, но без которого никак не обойтись.

  Акулина же ушла в возрасте 96 лет, не дотянув до сотни, к которой так стремилась. До самых последних дней своих она цеплялась за жизнь, всецело оправдывая мое о ней представление, как о человеке старой закалки, чрезвычайно стойком и сопротивляющимся переменам до последнего. Это ее упорство в самом важном в жизни вопросе напомнило мне Толстого, многих его персонажей в действительности, но первым среди них на ум мне приходит Хаджи-Мурат, которого сравнивал Лев Николаевич с Татарником - сорняком, к тому же чертовски живучим. Вот так и Акулина жила вопреки всему до самых последних своих вздохов. Она, конечно, не как пресловутый аварец, не под градом пуль умирала, но старческой желчи излила на всех изрядно, уходила она тяжело. Я сам ее смерти не видел, лишь раз или два проведывал в последние полгода. Она не помнила меня толком, узнала во мне дядю, которого также с детства знала и даже растила периодами, много больше меня, когда бабушка с дедом (они, как вы, должно быть, уже поняли, из городской ветви семьи) приезжали в деревню проведать ее и привозили вместе с собой детей своих: мать мою, Аллу, и дядю, Виталия, ее младшего брата (с Виталием-то она меня и путала, причем начала путать в силу возраста задолго до смерти). Акулина же бабушке приходилась матерью.

  Ближе к смерти прабабку по совместному решению всех вовлеченных в дело сторон, кроме как, пожалуй, ее собственной стороны, перевезли жить к бабушке, чтобы та за ней ухаживала. Бабушка о ней и заботилась почти до самого конца, а в последний месяц жизни Акулину перевезли обратно, потому как сильно уж очень просилась она в деревню, всю свою жизнь там оставила. Это возвращение домой было заключительным большим путешествием Акулины, самым для нее тяжелым и, вероятно, самым длинным (но не в плане физического расстояния) из всех.

  Мои последние визиты к ней запомнил я по тягостной, удушливой обстановке, переполняющей всю бабушкину квартиру. Там и раньше-то было не слишком весело, с тех пор, как все молодые птенцы покинули гнездо и разлетелись кто куда по свету. Со времени же как Акулина туда перебралась, оставаться у стариков продолжительное время всем нам - молодым и подающим надежды - сделалось решительно невозможным. Это было сродни разложению, начавшемуся задолго до непосредственно момента прабабкиной смерти, но лишь в тот последний период ставшему, наконец, заметным всем живым и здоровым. Его - разложения - фата окутала всю небольшую комнатку, в которой умирающую содержали. В той комнатке прежде жил дядя мой, до того еще, как остепенился, а еще раньше жил я младенцем, стояла моя колыбель. Вот так посмеялась судьба-злодейка над местом первых лет моей жизни. Впрочем, это в нашем, людей, представлении посмеялась, а как по природе, так все, повторюсь, закономерно получается: как за рождением следует жизнь, так и смерть всему итогом.