Дерево с глубокими корнями: корейская литература - страница 8
— Я снова… вижу. Первородное индиго… Замершую темноту. Я — предчувствие жизни. Одинокая клетка, — бормочет мужчина, погружаясь в видения, и женщина отвечает ему стоном:
— Я тоже вижу! Густой лес… Сейчас… сезон дождей. Капли дождя стучат по широким листьям… О, этот шум!
— Я вспомнил… Я трилобит… коралл… губка.
— Мы… в полости… старого ствола… прячемся от дождя. Твои объятия… так горячи!
— Я эласмозавр. Дельфин… Тунец.
— Я… твоя… самка. Обезьяна… задравшая хвост.
Их стоны переходят в странные крики.
— Я сожалею! Сожалею, что выбрался на сушу… что захотел ступить на землю.
— Да… жаль. Что нам при… пришлось… спуститься… с деревьев.
— Мы спасались от грозных врагов…
— Терпели холод… и голод…
— Были вынуждены сбиваться в стаи…
— И выдумывать дурацкие правила…
— Уравнивали силы орудиями и огнем…
— Крепко стоя на ногах… мы погружались… в никчемные размышления…
— Облекали в слова даже неприятные воспоминания…
— Наслаждались тщетой культ… культуры.
— Сами себя оковывали цепями и ранились о то, что называли этикой и моралью.
— Даже любя… расставались.
— Проклятье! Встречались тайком, как преступники, сходились, как любовники, и расходились, как чертовы лицедеи.
Крики становятся все громче и вдруг обрываются, ритмичные движения сходят на нет. Мужчина и женщина, как куклы, у которых кончился завод, лежат какое-то время без движения в поту и сперме. Постепенно пот и сперма просачиваются под стеной и мутным потоком бегут по мостовой. Поток уносит с собой банку из-под колы, увядший букет, мятую концертную программку, изъеденную молью книжку, разбитые очки, пожеванную жвачку в серебристой обертке — а заодно страсть, усталость и грусть. Браваду и предательство.
— Темнеет, — говорит ровным голосом женщина, поднявшись и посмотрев за ограду. Вулкан у их ног выбрасывает последние клубы черного дыма, изумрудное небо растаяло. Мужчина молчит, как пень. Оставив его, женщина направляется к сточной канаве за оградой. Пока она старательно отмывается от пота и комочков спермы мужчины, розовый жар уходит жилами под ее кожу и наконец исчезает без следа.
Женщина возвращается миражом с лицом цвета истлевшей кости, носом, свисающим до губ и пустым взглядом распахнутых окон глаз. Приклеив обратно к собственному миражу отодранные без сожаления лоскуты кожи, она сухо спрашивает мужчину, который по-прежнему лежит без движения:
— Собираетесь проспать тут весь день?
Мужчина бросает на женщину рассеянный взгляд. Он так озадачен переменами в ее облике, как будто понятия не имеет, что с ней все это время происходило. С недоумением спрашивает:
— Мы ведь шли к свободе?!
— Правильно. Поэтому и оказались здесь…
Женщина не собирается сдавать свои позиции.
— Нет, я хочу сказать, что мы вместе выбрали путь! И были готовы в конце его наполнить гробы и украсить могилы.
— Глупости. Нет идеи настолько великой, чтобы ради нее стоило ставить под угрозу собственное существование.
— У вас есть имя, положение и семья, о которой нужно заботиться. А у меня своя жизнь. На самом деле мы никакие не господа, а всего лишь рабы.
Вот теперь мужчина действительно удивлен.
— Ты только сейчас до этого додумалась? Или еще в парке?
— Еще до того, как вышла из дому, чтобы встретиться с вами.
— Значит, говоря о свободе, ты имела в виду лишь эти три года?
— Вовсе нет! — она решительно возражает и вместе с тем как будто извиняется. Лицо ее снова начинает покрываться морщинами. — Это наше последнее свидание. Оно должно было быть красивым и запоминающимся. Отныне, где бы вы меня ни встретили, имейте смелость ограничиться вежливым кивком.
Этого мужчина от нее не ожидал. Но его влажно-гипсовое лицо остается бесстрастным, словно ничего особенного не происходит. Только секундное молчание косвенно свидетельствует о том, что он уязвлен.
— Понятно. Значит, и мне пора уходить.
Мужчина наконец тоже поднимается. Но вместо того чтобы помыться, он отряхивается, как животное, попавшее под дождь, от уже подзасохших выделений и втискивается обратно в сброшенную одежду. И тут же превращается в прежнюю гипсовую статую в лохмотьях. Слишком длинная правая нога сложена в несколько раз и упрятана в штаны, из-под изношенного белья торчат тонкие ключицы. Вот только череп, который был прикрыт волосами, стал прозрачным, и сквозь него видны скромные стопочки книг и валяющиеся в беспорядке визитки, чернильницы и резиновые штампы.