Дерево свободы. Стихи зарубежных поэтов в переводе С. Маршака - страница 4

В соперничество Маршак вступал только тогда, когда переводы предшественников его или действительно не удовлетворяли, или оставляли простор для дальнейших решений.

Разумеется, соперниками Маршака бывали поэты никудышные, слабые, победить которых не составляло никакого труда. Однако среди соперников встречались и крупные таланты, яркие индивидуальности. Так, например, «Солнце бессонных» из «Еврейских мелодий» Байрона до Маршака переводил А. К. Толстой, «Они мои дни омрачали» Гейне — Аполлон Григорьев, «Джон Ячменное Зерно» Бернса — Михайлов, Щепкина-Куперник, Багрицкий, и у того же Багрицкого впервые загорланили на русском языке бернсовские «Веселые нищие»:

В пору, когда в переводе почти безраздельно господствовали унылые буквалисты, напористые и темпераментные строки перевода Багрицкого[12] вызвали у читателей живой интерес к Бернсу, а предложенная Багрицким интерпретация «Веселых нищих» показалась единственно возможной и достоверной.

И тем не менее спустя семнадцать-восемнадцать лет у Маршака были все основания поспорить со своим «предшественником» и по поводу тех мест, где Багрицкий придерживался текста подлинника, вернее, подстрочника[13]:

противопоставив им свой безукоризненный четкий и честный стих:

и особенно по поводу эффектного финала кантаты («Плещет жижей пивною в щеки выпивки зной…»), который при ближайшем рассмотрении оказался всего лишь беглым и весьма своевольным пересказом того, что написано у Бернса.

В отличие от Багрицкого Маршак полностью доверился подлиннику, сохранив не только его форму, но и глубокий внутренний демократизм и ту философию простой человеческой свободы, которая не нуждается ни в какой навязчивой романтизации.

Несомненно, что Маршаком и в этом его соперничестве руководила (опять-таки пользуясь определением К. И. Чуковского) «страстная увлеченность… даже… одержимость великой народной поэзией…»[14].

Маршак вовсе не придерживается буквалистской точности, а в согласии с законами русской речи и русской поэзии естественно и непринужденно перестраивает или переосмысливает те или иные метафоры и речевые конструкции Бернса. Так, «суды были возведены для трусов, церкви построены ублажать священника» — не то же самое, что «тюрьмы — трусам оборона, церкви — ханжеству приют», однако ни у кого не вызовет сомнений, что мы имеем дело не с пересказом, не с вариациями на тему, а именно с переводом, созданным из того же духовного, смыслового, лексического и даже фонетического материала, что и подлинник.

И все же, показывая читателю состязание между Маршаком и Багрицким, думаешь не столько о победителе, установившем в русской поэзии новые эталоны переводческой точности, новые, высокие критерии переводческого мастерства, сколько о тех неограниченных возможностях, которые для больших поэтов таит в себе перевод как средство поэтического самовыражения, где личность переводчика так причудливо накладывается на личность автора и происходит то слияние жизни с поэзией, о котором Маршак когда-то писал: