Деревянные пятачки - страница 37

Еле проглядно начинал опускаться к земле рассвет, и тогда из тьмы выходили к дороге толстые, заматеревшие дерева. Они свысока смотрели на маленького человека, шагавшего по дороге, поющего тенорком веселую песню. Предутренний ветер налетал на вершины, раскачивал их, и они, как бы сбрасывая столетнюю дремоту, начинали шуршать, и от этого шороха, шелестящего шума пробуждалась первая птица — зорянка. За ней начинала свистать иволга. Лес просыпался. Надо было поторапливаться, и он торопился.

Приходил на участок взмокший и с ходу пускался в работу. Она ему была привычна — до войны жил в деревне, и после войны так же, и не уехал бы из своей Калининской, да загонял на лесозаготовки председатель колхоза, чего-то невзлюбил, может, за непокладистость, за то, что не баловал водкой, — это верно, ни разу не угостил председателя. И невмоготу стало жить, сбежал из колхоза, выхлопотал паспорт. Поначалу один, а позднее и жену с ребятами перетащил к себе, на Карельский перешеек, благо работы тут было немало. И вот теперь дом здесь поставил — не сразу, а поставил, — взял ссуду от государства. Тогда всем давали, кто хотел землей обзаводиться и своим домом. Поощряли. Нелегко было ссуду возвращать, но отдал в срок. И все мечтал обзавестись коровой. И коров держать поощряли. И купил наконец-то! И, казалось бы, все хорошо, но год от году все труднее стало добывать корма. Там нельзя, тут нельзя, а где же можно? Будто враг кому Зорька! Будто не от нее молоко ребятишкам, да и не только своим, а и другим — мало ли Стеша сдала его на молокопункт? Будто не Зорька ежегодно приносит то бычка, то телочку. Бычка на мясо, телочку в совхоз, — такой порядок. Какой кому вред? Польза и себе, и людям...

Изо дня в день, две недели, ходил на лесную делянку, — считай, весь отпуск убил, измотался в дым, но сметал стог. Договорился с шофером «по-левому» и поехал. Брезент припас на случай дождя: мало ли сыпанет — чтоб не замокло сено для Зорьки. И всю дорогу радовался: наконец-то забота отпала — хватит на всю зиму. Сидел рядом с шофером в кабине, поглядывал по сторонам и только теперь видел, какой же славный лес обжимал дорогу, какие толстенные, в два обхвата, не меньше, высились сосны, как весело отсвечивали солнцем небольшие озера, и удивлялся, какая же длинная дорога оказалась до участка, если машина все едет и едет, и впереди еще немало пути, а как же это не замечал, когда ходил пеший.

На лесной делянке стояла трехтонка. На нее догружали остатки стога. Двое здоровых архаровцев стягивали веревками накинутый на сено брезент, третий, высокий, с впалыми щеками, такой же измотанный, как и сам Иван Степанович, стоял в шляпе с обвислыми краями, курил и безмолвно смотрел на подъехавшую машину.

— Вы чего это делаете? — закричал Иван Степанович, выскочив из кабины.

— А-а, так это твоя работа, — враждебно окинув взглядом Ивана Степановича, ответил человек в шляпе. — Чего ж ты на совхозной земле самоуправствуешь?

— На какой совхозной? Вот у меня документ, от сельсовета. Лесник указывал! — закричал Иван Степанович и стал дергать за веревки, чтобы развязать сено.

— Не дури, — сказал в шляпе, — поехали, ребята!

— Нет, ты постой! Кто такой будешь? — еще сильнее закричал Иван Степанович, чувствуя, как все внутри у него похолодело.

— Бригадир по кормодобыче, вот кто! А ты кто? Частный сектор, отваливай! Поехали, ребята!

— Да как же такое? Мой стожок! Я его накашивал! — чуть не взревел от обиды и несправедливости Иван Степанович.

— Будешь знать, где косить, — ответил бригадир и полез в кабину. — Поехали, поехали, ребята!

И уехали. И увезли сено.

И сразу стал пустым лес. Пошел дождь. И стемнело.

— Что же такое делается-то? — с болью сказал Иван Степанович. — Как же теперь быть-то?

— В суд подавай, — посочувствовал шофер.

— Разве отсудишь...

— А чего? Ты косил, труд твой, справка есть на участок. Все! По закону должны тебе присудить.

Шофер был уверен, потому что это дело его не касалось.

Подал в суд. Всего он ожидал, думал, запираться будут совхозники или изворачиваться, дескать, не знали, а бригадир все признал, но ни страха, ни раскаянья не было в его голосе.