Деревянные пятачки - страница 85

Долго ли это продолжалось? Трудно сказать. Но всему приходит конец. С ума он не сошел. Постепенно успокоился, как бы затих. И тут его посетила полезная мысль: коли есть зимовка, то к ней или от нее должна быть тропа. К людям!

И он нашел ее, заросшую, но все же довольно четкую. И пошел по ней, боясь даже оглянуться на зимовку, но чувствуя ее спиной. Тропа скоро стала теряться в болоте. Среди кочек ее совсем не было. Началась трясина. Он прошел по трясине, не столько опасаясь провалиться, сколько боясь совсем потерять тропу. Он знал: она должна быть на другом берегу болота. И не ошибся. Нашел ее. И зашагал дальше, то подымаясь на увалы, то сбегая с них. Усталости не было, хотя в других обстоятельствах, если бы у него все было в порядке, он давно уже отдыхал бы у костра. А тут и мысли не могло быть, чтобы присесть. Было даже какое-то суеверное чувство: пока идет — будет тропа, остановится — тропа исчезнет. И он шел, шел, переходя по трухлявым жердям ручьи, разводя руками нависшие над тропой ветви ольховника. Да, видно, давно никто не ходил по этой тропе, так давно, что даже жерди успели истлеть. Давно умер охотник...

А тропа вилась и вилась. И вывела его к дороге. К лесной дороге, поросшей травой по колее. Давно и по ней не ездили. Но ездили! Он долго шел по ней. Похоже, что это была когда-то дорога лесозаготовителей, потому что по краям ее рос молодняк, а большие деревья были давно вырублены.

Наконец он устал. Усталость пришла от уверенности, что теперь-то уж он выйдет из лесу. Он развел костер, попил чаю, покурил, и только теперь позволил себе подумать об охотнике.

«Да, — думал он, — мне никогда не приходилось встречать в газетах заметки о таких трагических случаях. Да и вообще о смерти охотников не пишут. А вот, оказывается, они погибают, да еще в каком страшном одиночестве! Когда никого нет, кто принес бы кружку воды, помог больному... Пишут только о том, как охотник-промысловик добывает соболей, куниц, лис, белок, и ни слова о таких несчастных случаях... И, наверно, родные не знают, где он погиб, как». Он все время думал об этом черепе в ватной ушанке. Он вспомнил, что тропа выходила на дорогу как раз в том месте, где протекал ручей, — так что ее нетрудно будет найти.

Он пошел дальше. Уже к вечеру вышел на большое поле пшеницы. Тут лесная дорога влилась в живую, накатанную. И он пошел по ней, блаженно улыбающийся и уже подсмеивающийся над собой, над своими слабостями.

Вскоре показалась и деревня. Дальше крайнего дома он не пошел. Настолько устал. Попросил молока. Старуха вынесла ему парное, в литровой банке. Он осушил ее мгновенно. На крыльцо вышел старик. Сел на приступку. Закурил. Его можно было спросить: какая, это деревня, куда в конце концов он выбрался? Но ему было все равно. И действительно, какая разница, главное — вышел!

Постепенно разговор завязался. И все было рассказано: и о том, как заблудился, и о зимовке, и о скелете.

— Где, где, говоришь, это? — заинтересовался старик.

Он объяснил.

— Так это что же, за кочуринские болота тебя унесло? Эва куда... И увал ты перешел с овражком? И еще дальше был? Так-так... Вот, значит, где подох. Так-так...

— Про кого вы?

— Про дезертира... Прятался тут один в войну...

— Вот как обернулось! — сказал мой попутчик и неожиданно засмеялся.

Я недоуменно взглянул на него: чего он смеется? Череп-то в ушанке есть, смерть и ужас одиночества были? Чего же тут веселого? И понял, почему он засмеялся: не охотник умер, охотника он пожалел бы, тут бы он смеяться не стал... Жестоко? Ну, на это видно, у него были свои основания...

И что удивительно: при всем своем неумении, он все же оказался настоящим рассказчиком!

1967

На родине я не был сорок лет. В детстве с отцом мотался по всей стране, в юности без отца, — и где только не был. Взрослым жил в Ленинграде, но и оттуда выезжал то на Дальний Восток, то на Кавказ, то на Урал. Бывал и за границей. И только никак не то чтобы не удосужился побывать там, где родился, но даже и в голову не приходило поглядеть на бабушкин дом, по крутой лестнице которого не раз проносился вверх и вниз, походить по улицам своего городка. И лишь теперь, когда перевалило за полсотни, вспомнил о своей самой главной родине, вспомнил, что я ведь родился там, в этом уездном городке, ставшем теперь районным центром, вспомнил, по рассказам бабушки, как я в два годика кричал ей: «Татись, татись!» — и тянул к ее ногам маленькую скамеечку, и она садилась, а я начинал перед ней плясать. Вспомнил, что, когда мне было тринадцать лет, я провел с братом в бабушкином доме все лето. А когда было шесть лет, я побывал с отцом на его родине, в селе Великом, у своего деда, и на всю жизнь врезался мне в память маленький, как присядыш, дом с окнами чуть ли не у земли, а за домом большая березовая роща. И там захотелось побывать. И все это неудержимо потянуло меня на Ярославщину.