Деревянный самовар - страница 3
– Александр Иванович, а там и выпивка, наверное, есть! – сказал кто-то сбоку поставленным голосом. Смирнов с неохотой разлепил так хорошо прикрытые усталые глаза. Рядом сидел громадный киноактер Борис Марченко, который знал его через Ромку по бильярдной Дома кино.
– Ты что, у Ромки снимаешься? – отозвался Смирнов.
– Снимаюсь, снимаюсь, – подтвердил Борис и пальцем ткнул пакет-паек. – Неплохо бы его распотрошить, а, Александр Иванович?
– Прилетим – распотрошу, – пообещал Смирнов.
– Вам хорошо, – обиделся вдруг киноактер. – Вон как проводили.
– Боря, лететь-то осталось полчаса!
– Так ведь буксы горят! – играя голосом, прорыдал киноактер. – Горит свечи огарочек, утих недавний бой, – на беду себе запел, прицепившись к слову «горят», Смирнов и забыл продолжение, которое тотчас радостно и с надеждой басом воспроизвел алчущий киноактер:
– Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой! – допел и почти речитативом добавил: – Так в песне, так в песне! А в жизни как, Александр Иванович?
– В жизни все наоборот, – безжалостно отрезал Смирнов, но, увидев, наконец, цвета розового мрамора с прожилками белки глаз артиста, сжалился: – Черт с тобой, потроши!
Вместе с твердой надеждой на улучшение общего своего состояния к Борису пришли обстоятельность и аккуратность: не разорвал, не разрезал бечевку – осторожно и терпеливо развязал узлы, меловую бумагу тщательно сложил в геометрически точный квадрат, а скотч, который соединял створки картонного ящика, отлепил с нежностью.
Вот они, строем, три той крайкомовской экстры, две «Киндзмараули» и, вся в наградах, как генсек, бутылка шампанского. Свертки с закусью Боря просто не заметил, он вытащил из ящика одну крайкомовскую и, страстно поцеловав ее в этикетку, процитировал:
– Любимая, меня вы не любили… – вскочив вместе с ней, исчез за служебной занавеской, вмиг возвратился с двумя высокими стаканами. Уселся опять, на всякий случай спросил разрешения: – Можно?
– Что с тобой сделаешь, – уныло согласился Смирнов. Вроде бы все выходило так, что до встречи с Ромкой больше пить не придется, а вот гляди ты… Он от нечего делать, рассматривая, читал каллиграфические надписи на вощеной бумаге свертков: – Омуль. Медвежатина. Тетерев. Кабаний окорок. Индейка. Чем закусывать будешь, алкоголик несчастный?
Мелко стуча горлышком бутылки по краю стакана, Борис напивал и ответил, не отрывая внимательного взгляда от струи:
– Солененького чего-нибудь.
Смирнов развернул сверток с омулем. С терзаниями совести было покончено, он поднял свой стакан и произнес тост:
– За избрание господина Помпиду президентом Франции!
Тост этот сильно озадачил киноактера, что, правда, не помешало ему быстро выпить. Пожевав-пососав нежный ломтик омуля, поинтересовался все-таки:
– А что он нам хорошего сделал, Помпиду-то ваш?
– С ним как-то легче дышится, малыш, – поведал Смирнов сокровенную тайну и в первый раз глянул в иллюминатор.
Внизу была тайга на взгорьях. Где пониже – размещалась блестящая, как селедка, река, а рядом с ней, и повторяя ее коленца, устремилась серая, даже сверху видно, что пыльная, дорога, по которой еле заметно катили две длинные автомашины – скотовозки.
– Восемьдесят баранов, – сказал Борис. Он тоже глядел в оконце.
– Это ты про съемочную группу? – невозмутимо полюбопытствовал Смирнов. После того, как он самолично запретил деятельность больной совести, хотелось шутковать. Борис, у него не поймешь, не то хрюкнул, не то хихикнул, но на всякий случай вступился за работодателей:
– Зачем же вы так, Александр Иванович? Это я про скотовозки. Каждые семь минут от монгольской границы через Нахту на краевой мясокомбинат днем и ночью, днем и ночью! – поделился он впечатлениями от предыдущего пребывания в Нахте и сразу же добавил: – Еще по одной?
– Подлетаем же! – поискал повод, чтобы не пить, Смирнов.
– Вот за мягкую посадку и выпьем! – с легкостью отмел этот довод разогревшийся артист.
Выпили и снова глянули вниз. Самолет стал заваливаться набок, и они увидели внизу и в стороне разлапистое, в разные, где удобнее, стороны раскинувшееся большое русско-бурятское село.