Десант из прошлого - страница 39

Сама Инга нимало не догадывалась о сердечных томлениях рыжего, широкоплечего моториста. Ей казалось естественным, что он готов часами просиживать в лаборатории. Коршунов неплохо знал радиоаппаратуру и не раз говорил Инге о своей любви к науке и особенно к морской геологии. Ей нравилось, что Геннадий близко к сердцу принимает интересы экспедиции, и она не могла взять в толк одного: почему Коршунов недолюбливает веселого и добродушного Костю Феличина.

Когда Инга, слегка раздраженная приевшимся кривлянием Кости, вышла из лаборатории и поднялась по трапу на верхнюю палубу, моторист, застенчиво улыбаясь, поспешил к ней навстречу.

— Привет, Гена, — дружелюбно сказала Инга, протягивая ему узкую ладонь. — Экий вы франт сегодня… Не жарко?

Коршунов смущенно одернул наглаженную форменку и только потом осторожно пожал руку девушке.

— Как у вас там… с эхограммами? — проговорил он, слегка запинаясь. — Нет еще показаний?

— Все то же, — уныло сказала Инга. — И вчера, и сегодня. А пора бы… Посидим, что ли?

Они уселись на бухту каната и несколько минут молчали, глядя на зеленоватый безмятежный океан. Потом Коршунов спросил:

— Я вот подумал сейчас… Может, ошибка у Александра Михайловича вышла? Океан — вон он какой громадный, немудрено и просчитаться. Из кабинета всего не ухватишь.

Инга сердито взглянула на моториста.

— Чудак вы, право! «Из кабинета»… Астрономы на бумаге планеты открывают — и не ошибаются. Если б вы, Гена, знали Андреева получше, не мололи бы ерунды. Он тысячи сейсмограмм изучил, прежде чем свою гипотезу выдвинуть. Тысячи! Говорят, что дно океана сейчас изучено только процентов на десять-пятнадцать. Немного, правда? А на деле это «немного» — десятки толстенных томов с описаниями, и все они Андрееву знакомы так, как нам с вами собственные паспорта. Да он еще пять лет назад мог публикацию с выводами сделать, а не поторопился: все проверял и перепроверял… Нет уж, ошибки быть не может. Другое дело — вся теория в целом…

Инга оборвала себя на полуслове. Коршунов, заметив, что этот разговор неприятен девушке, поспешил слегка изменить тему.

— А когда найдем всю эту… серию впадин, что дальше?

— Гена, вы повторяетесь, — скучным голосом сказала Инга. — Точно такой вопрос вы мне задавали вчера. Найдем — занесем на карту, потом сделаем сейсмический анализ слоев дна радиоакустическими буями. Помните, я вам рассказывала? Серия взрывов, регистрация преломленных волн и тэ пэ…

Коршунов кивнул. Опять наступила долгая пауза, Наконец моторист задумчиво произнес:

— Упорный он, ваш Андреев. Как носорог, смотри-ка…

— Знаете, Гена, — тихо отозвалась Инга, и ее большие темные глаза остановились на обветренном лице Коршунова. — Года четыре назад, когда я была еще студенткой, Андреев на лекции произнес между прочим фразу, которая запала в память. Он сказал, что грош цена человеку, если этот человек не сделал сегодня все возможное, что в силах был сделать. В этой фразе — весь Андреев, и я не знаю случая, чтобы он…

— Горчакова! Инга! Ур-ра-а! Нашли! Глуповато-радостная физиономия Феличина, чертом выскочившего на палубу, бумажная лента в его руке и сияние в глазах Степана Хрищенко — матроса, который нес сегодня вахту у самописца эхолота, были настолько красноречивы, что Горчакову и Коршунова будто ветром сдуло с канатов.

— Неужели? Костенька! Умница! — взвизгнула Инга и, бросившись к Феличину, с размаху влепила ему в загорелый нос поцелуй.

Геннадий вздрогнул и рассмеялся. Он ведь тоже был рад, ужасно рад за Ингу, за Андреева, за всех…

Ульман вышел из бара в самом скверном настроении. Скандал подействовал на него угнетающе, хотя за время, проведенное на острове, можно было уже привыкнуть и не к таким пустякам. Если уж ты плюхнулся в эту кашу, хочешь не хочешь, а изволь расхлебывать. Читай перед сном, как молитву, цитатник господина Карповского, лови каждое слово «великого фроянского вождя», усердно делай «взносы» и — помалкивай.

События последних дней выбили его из колеи. Чрезвычайное положение, объявленное на острове в связи с началом «космической кампании», запуск «тарелочек», подозрительная вспышка «матриотической» истерии — все это привело Курта в смятение.