Десант в безвестность - страница 16

Капитан Ковалев специально для этого установил постоянные посты наблюдения за озером, но ни лодок, ни катеров никто из разведчиков ни разу не заметил. Лишь однажды, в полночь 16 августа, старшина Мочихин и красноармеец Гвасалия, находившиеся в секрете, увидели, как из-за дальнего мыса вынырнула небольшая лодка с тремя финскими солдатами на борту и направилась к Сянострову. Не доплыв метров сто — сто пятьдесят до острова, лодка завертелась на месте, видимо, находившиеся в ней что-то искали здесь, затем вдруг повернула назад и скрылась за мысом. Об этом разведчики доложили капитану Ковалеву.

На следующую ночь командир разведроты со старшиной 2 статьи Иваном Хорошиловым, рядовыми Павлом Талашевым и Михаилом Гуляковым сам пошел в секрет. Всю ночь они пролежали в прибрежном кустарнике, а на озере так никто и не появился. Зато под утро, когда с озера сошел туман и за их спиной взошло солнце, Ковалев смог рассмотреть в бинокль деревню на противоположном берегу озера и ее окрестности. Окуляры бинокля приблизили ее так близко, что виден был почти каждый дом. Освещенная солнцем деревня, вытянутая по берегу, была как на ладони. Только несколько домов, прятавшихся за соснами, не просматривались в бинокль, но по тому, как из-за деревьев поднимались тонкие нити дыма, комроты определил, что именно там и квартируют сейчас солдаты гарнизона.

Ковалев продолжал наблюдать за деревней. «Раз топятся печи, значит, кто-то должен появиться на улице», — подумал он и, не отрывая глаз от бинокля, всматривался в каждый дом. Его терпение наконец было вознаграждено. Из избы вышла группа людей. Они не спеша направились к центру деревни. Когда поднялись на пригорок, капитан рассмотрел, что это не финские солдаты — ни у кого из них не было оружия. Потом Ковалев заметил троих с автоматами в руках и понял: там пленные, а эти трое с автоматами — охрана. Их, вероятно, вывели на какие-то работы.

Вскоре группа пленных или гражданских, согнанных на принудительные работы, скрылась из зоны видимости, а Ковалев все следил и следил за деревней, водя биноклем из одного ее конца в другой…

Наступил полный рассвет со всеми его броскими и неброскими красками, обычный августовский рассвет, какой бывает в Карелии. Солнце уже поднялось довольно высоко, и с зарождением нового дня постепенно пробуждалась вся природа. Птичий гомон все сильнее вторгался в лесную тишину, в тростнике всплеснула какая-то рыбина, а над озером стремительно пронеслась свистя крыльями, пара уток.

— Товарищ капитан, закурить бы? — зашевелился лежавший рядом в кустарнике Талашев. — В горле все пересохло. Потихоньку, одну закрутку на всех?

Ковалев отрицательно качнул головой.

На мгновенье капитан оторвался от бинокля, закрыл глаза, которые начали болеть от увеличительных стекол окуляров. И тут же перед ним вдруг предстала родная донская степь, отцовский хутор Соленый и такая же августовская ночь, только по-южному сочная, темная, с теплым ласкающим ветерком. Летом он никогда не спал дома, в духоте, а забирал легкое шерстяное одеяло и отправлялся в сад, в небольшую сторожку, сооруженную отцом. Ароматный запах яблок, монотонное стрекотание сверчков долго не давали ему заснуть, и тогда он начинал мечтать, стараясь представить свое будущее.

А будущее рисовалось ему прекрасным. Он мечтал стать военным. В Новочеркасске, куда не раз ездил, встречались на улицах военные — стройные, аккуратные, в красивой форме, с начищенными до блеска пуговицами.

И вот он стал военным, а покрасоваться формой перед отцом и матерью, станичниками ему не пришлось — началась война. Да и парадную фуражку он надевал лишь несколько раз. Война разом перечеркнула все его представления о красоте, внешности, этике поведения. Даже природа воспринималась им не так, как раньше. И запах яблок отцовского сада остался в его памяти как нечто мещанское, излишнее, блаженное желание.

Война выдвинула на первый план совершенно иные человеческие качества, считавшиеся им ранее либо недостатками, либо даже низменными. Чем черствее, злее и грубее был человек, тем он надежнее считался на войне. Тот, кто шел в атаку с матом, с безжалостным стремлением убить во что бы то ни стало другого человека, оказался лучше аккуратненького, стройненького военного мирного времени. Ковалев и по себе заметил, как быстро огрубела его душа, раньше искавшая поэзии, как быстро изменилось его отношение к тем или иным человеческим качествам. И казалось, что все недавнее светлое, чистое ушло безвозвратно. Вот и сейчас это яблочно-детское воспоминание родных мест было чем-то неестественным…