Десять кругов ада - страница 12

Могли ли помочь этим — душевнобольному и здоровому душой — те, что заседали утром? Конечно же нет, это только им кажется, что что-то в их власти…

А в чьей же? Ну, вы же сами знаете, зачем эти вопросы?

Во власти Того, кому было угодно потом распорядиться жизнью этих двоих самым лучшим образом; возможно, с учетом тех мук, что приняли здесь эти две грешно-безгрешные души.

НЕБО. ВОРОН

Да чем они могут помочь, эти глупые люди, похожие друг на друга. Я, ворон, знаю, что никто не нуждается в их помощи, лживой в самом основании ее…

Стрижевский был беспощадно избит и выброшен с крыши второго этажа, за что и получил помутнение в мозгу. Не надо было ему защищать в комнате свиданий свою молодую жену, поверившую капитану Волкову в досрочное освобождение своего супруга. Узнав об измене жены, Стрижевский набросился на капитана с кулачищами и в ответ получил не один удар сапогом и дубинкой по голове, а пытаясь скрыться на крыше, был настигнут солдатами, прапорами и случайно сброшен головой вниз. Этот полет и привел Стрижевского в сегодняшнее состояние.

Стрижевскому Он дал скорое успокоение на уютном кладбище в Ленинграде, а перед уходом туда освятил его мечущуюся во мраке душу, отчего за две недели до смерти блаженный человек читал на память Велимира Хлебникова и Алексея Толстого, пел красивым голосом, очаровав этим чудесным явлением все равно любившую его жену. И, похоронив убийцу своей матери рядом с ее могилкой, красивая седая женщина ходила к почившему, снова любимому мужу, скорбя о столь безвременном уходе проснувшейся великой, по ее мнению, души.

Душа Синичкина нашла утешение в одном из престижных театров, где он, занимая должность не столь уж великую, упивался искусством, глядел на своих и чужих кумиров и насыщался большой любовью ко всему прекрасному, что было в нем всегда. Он стал большим теоретиком сцены и вскоре написал диссертацию о творчестве Станиславского, которую приняли на ура, потому что ничего подобного о мастере театроведы еще не читали. Синичкин стал вхож в большие дома столицы, пока давняя порочная страсть не привела его в лоно себе подобных, и он забылся в их кругу, почитаемый, гонимый, талантливый и непонятый. Он ни о чем не жалел, и его никто не жалел. Мать умерла, не простив ему ничего. И он не простил ей ее второго мужа, что однажды ночью налег огромным своим животом на прямую, уже балетную спину пасынка, разжигавшего его похотливые фантазии округлыми, обтянутыми формами. Оправившись тогда от страха и боли, он со сладостным ужасом ждал снова чего-то подобного, и в балетной среде пришло оно к нему неизбежно и, как оказалось, навсегда… Часто он вяло думал, что лучшие годы его жизни прошли в тюрьме, где он хоть к чему-то стремился — к воле, скажем…

…Или этот интеллигент, автор сего повествования, который почему-то уцелел и не был убит в одну из ночей. Хоть он здоровый, не робкого десятка, держал под подушкой нож, и было бы много кровищи, но мог ли кусок металла спасти его от толпы урков, которые никак не могли понять, кто он — свой… чужой… Или журналист Хельсинкского соглашения…

ЗОНА. ОРЛОВ

— Кар-р-р-р! — Здоровенный черный ворон сел на подоконник зэковского барака и, выпучив свой иссиня-черный глаз на стеклянную банку с янтарной жидкостью, распушил на шее перья и склонил голову набок, изучая этикетку с надписью "Золотой улей". Это была сладкая, приторная паточная бурда.

— Привет, Васька! — окликнул его Лебедушкин, крепкий зэк лет двадцати, бережно раскладывавший на тумбочке нехитрую снедь, приобретенную в колонийском ларьке: хлеб, пару банок кильки в томате, несколько пачек сигарет, пачку чая и банку сиропа "Золотой улей": много ли купишь на восемь рублей месячной отоварки. — Батя, кишкодром готов!

— Ну и нюх у него на эту патоку, — ласково проворчал средних лет осужденный Воронцов с изуродованным глубоким шрамом лицом. Он степенно подошел к своей койке, небрежно швырнул на нее сетку с отоваркой, сам тяжело уселся рядом. — Сгоняй пока в каптерку, отнеси лишний харч, — он кивнул на сетку, да чай поставь, а я банку открою.

Минут через двадцать они сидели друг перед другом и пировали… втроем… Ворон глотал кусочки хлеба в сиропе, закусывал килькой, а потом опять клянчил у Лебедушкина патоку "Золотой улей".