Дети эмиграции. Воспоминания - страница 22
«Брат застрелился, папа убит на войне, тетя хотела броситься в море, но мама удержала ее за рубашку, а дальше что было, не знаю».
«Еще помню, когда нас выгоняли из России».
«В гимназии было хорошо: много было детей и мы вспоминали Россию, нашу родину, и мы не забудем ее, нашу дорогую родину».
«Моя кукла кричит: „мама“, если ее нажать, и я в честь того, что ее подарил англичанин[44], то я ее назвала по имени Нэлли».
Из общей массы цитат мы выделяем несколько описаний ввиду их особого интереса.
«Дорога была прекрасная… прекрасный сад, виноградники, где-то далеко-далеко слышались удары топора, ночной туман уже начинал сползать в равнины… стало раздаваться пение кузнечиков… Когда я подошел к станции, поезд уже собрался отходить; машинист, стоя у паровоза, показался мне великаном, он в одной рубашке, с завернутыми до локтя рукавами, подкидывал в печь уголь, его медно-красное лицо было озарено кровавым отблеском играющего пламени»[45].
«9-го мая ночью была сильная буря и выпал снег, который лежал три дня, а листья замерзли и были похожи на конфеты».
«В Эгейском море мы были с 1-го и по 2-ое февраля. В ночь под 2-ое февраля, т. е. накануне Сретения, была чудная ночь, месяц сиял, освещая море, в дали видневшийся Афонский монастырь и нас среди моря, без родины, без дома».
Четыре последующих цитаты с рассказом о смерти родителей: матери и отца, принадлежащие двум мальчикам и двум девушкам, две первые — описывающие, две вторые — осознающие смерть, представляются нам совершенно исключительными.
«Мы его (отца) не могли похоронить, потому что поезд в это время двинулся. Я не помню, что со мной было, а только запомнил лицо папы, когда он лежал в гробу, он как бы уснул».
«Я смотрела на удаляющуюся станцию и думала о том, что я первый раз еду на поезде. Мы проезжали мимо сожженных селений, поездов, которые потерпели крушение, видели кости людей около вагонов… Когда я приехала, то над мамой что-то читали и пели, меня подвели, и я поцеловала маму в венчик, который был у нее на голове… Ехали мы на парусной лодке, нас приносило к советской земле — все молились Богу».
Здесь смерть близких вложена авторами в рамки общей катастрофы, и в результате это приводит детей к глубокому раздумью, широко открытыми глазами недоуменно смотрят они и тихо рассказывают.
«Мама начала хлопотать отдать меня в какую-нибудь школу; она выхлопотала, а сама умерла».
«Здесь в Сербии мы потеряли нашего дорогого папу. Не вынес он всего. Раньше он держался только боязнью за нас — теперь же, когда мы попали в тихую Сербию, — он покинул нас».
Обе говорят об одном. Первая — лишь намекая, а вторая — уже вполне раскрывая намечающееся утверждение первой. Они заключают глубокую и замечательную в устах детей мысль о жизни, которая поддерживается лишь сознанием еще не выполненного долга, и о смерти, приходящей по его выполнении.
«Мы решили бежать. Грязь, идет дождь, холод, усталые, голодные, но нужно бежать: большевики по пятам гонятся за нами, не успеешь отдохнуть и высохнуть, как опять бежать. В одной деревне нам предсказал один дурак, что от большевиков разве только в колодезь спрячешься, и верно».
«Колеса ломались, слышались орудийные выстрелы. Мы все ехали вперед и вперед. Когда мы проезжал Симферополь — это было ночью — нам представилась страшная картина. Горят дома, там где-то стонут, вот разграбленный магазин — здесь хозяйничали зеленые, — вот на уличном фонаре висит повешенный, мы все едем и едем… впереди непроглядная темнота».
«Едем мы уже целый день, на дворе мороз. Это был в ноябре месяце. Приезжаем мы в какую-то деревушку; там все были больны тифом и черной оспой. Пришли мы в одну хату, а там одна только девочка. Мы спросили, где же ее родные, она нам ответила, что их только что похоронили. Ну, мы у нее и остались. Проспали мы у нее ночь и проснулись очень рано, а сзади за нами гонятся большевики; орудия гремят, бомбы разрываются. Вот уже наконец все стихло и поехали мы снов быстрее: справа была высокая гора, а слева был глубокий обрыв. Едем мы, едем, вдруг слышим какой-то крик и грохот. Потом мы узнали, что в этот обрыв свалились три телеги. Я страшно боялась, что свалятся и наш дрожки. Ехали мы так целый месяц и приехали мы Польшу. В Польше мы сидели три месяца в плену; кормили настам одним хлебом и селедками; потом пап нашел у себя какой-то паспорт и по этому паспорту мы выбрались из плена. На границе нам перерыли все вещи и даже у моего брата взяли игрушечный револьвер Жила я в Сербии целый год не учась. Папа не знал, куда бы меня определить, и, наконец, определил меня в русскую очень хорошую гимназию».