Дети с улицы Мапу - страница 15

стр.

Через несколько недель Рувим поднялся на ноги. Вскоре у них в доме появился посыльный из юденрата. Требуют Рувима на работу. Он должен опять выходить на аэродром.

— Скажи им, что я больше не собираюсь работать на них, — резко ответил Рувим.

— Ты работаешь не на них, а на немцев и литовцев.

— Один черт! — оборвал его Рувим и повернулся к нему спиной. Мать умоляюще посмотрела на него:

— Рувеле, отец ведь уже немолод, у него нет сил.

— И отец должен бросить.

— Пришлют полицаев, так поневоле пойдешь.

— Плевал я на их полицию!

Мать вздохнула и замолчала.

Спустя несколько часов Рувим исчез из дому. Вернулся он через неделю и опять исчез.

Шмулик чувствовал, что в брате произошла какая-то перемена. У него блестели глаза. Лицо было худое и бледное, но походка стала быстрой и уверенной. Иногда в комнате появлялись незнакомые парни, спрашивали Рувима, шептались с ним и уходили. Одного из них Шмулик узнал: это был школьный товарищ Рувима. После окончания школы их пути разошлись: Рувим пошел в университет, а его товарищ — в техническое училище. Как-то Шмулик встретил его на улице и спросил про Рувима, который в это время опять исчез. Тот вонзил в мальчика взгляд и сердито ответил:

— Не знаю, И мой тебе совет, молокосос, никогда не упоминай его имени. Понял?!

Шмулик заметил, какой печальной становилась его мать и каким сердитым отец каждый раз, когда появлялся Рувим. Отец слабел из дня в день и все чаще не мог подняться с постели.

Рувим отсутствовал десять дней. Когда вернулся, Шмулик спал. Разбудили мальчика громкие голоса.

На мгновение они стихли, затем разговор возобновился.

Шмулик закрыл глаза и навострил уши.

— Если бы хоть была уверенность, что ты встретишь этих партизан, я бы ничего не сказал, — услышал он голос отца.

— Что ты хочешь, папа? Чтоб тебе преподнесли безопасность на тарелочке?! — сердито возразил Рувим.

— Смерти своей ищешь.

— Как будто в гетто вам гарантирована жизнь.

— Тише, тише! Не кричите так. Ради Бога!

Стены ведь прямо бумажные, каждое слово слышно, — уговаривает мать. Рувеле, если ты себя не жалеешь, пожалей хоть сестер маленьких. Отец больше не может работать.

— Я не могу, мама. Вы все заблуждаетесь. Я уже раз ошибся, когда послушался ваших уговоров. Умолял ведь вас: немец идет, бежим в Советский Союз. Не послушались меня.

— Кто же мог знать? Кто?

— Так хотя бы теперь не держите меня.

Шмулик изо всех сил старался не упустить ни слова из того, что говорил старший брат. Рувим прав, в гетто оставаться нельзя. Но куда он хочет идти — в партизаны? Усталость одолела мальчика, и он задремал…

Однажды Шмулик почувствовал, что кто-то склонился над ним. Он открыл глаза и увидел рядом с постелью Рувима, одетого в коричневый полушубок. Кожаная шапка надвинута на лоб и уши.

— Прощай, Шмулик, береги сестренок, — прошептал Рувим и чмокнул его в щеку.

Шмулик не успел вымолвить ни слова, как за братом закрылась дверь.

Рувим больше не вернулся.

Цветы гороха

Этеле очень любит Шмулика. Он сильный, почти взрослый. Теперь Шмулик каждый день ходит на работу за ворота гетто. Иногда он приносит сестрам что-нибудь вкусное: яичко, картошку, даже кусочек сахара или конфету.

Как-то Шмулик принес мешочек гороха.

— Сегодня у нас будет царский пир, — весело объявила мать.

— Мамочка, дай мне несколько горошин, я хочу поиграть, — попросила Ханеле.

— Жалко, дочка. Горох не игрушка, он сейчас ценность. Я принесу тебе со двора гладких камешков для игры.

Но Ханеле не отстала от матери, пока не получила несколько горошин. Усевшись на подоконнике, девочки принялись играть. Вдруг одна горошина выпала из рук и укатилась в щель между их окном и крышей сарайчика, прислонившегося к их дому снаружи. Вслед за первой укатилось еще несколько горошин. Взяв палку, Этеле стала ковырять, но достать горошины не смогла. Там они и остались, и скоро девочки забыли про них.

Однажды вечером отец вернулся домой бледный от волнения. Он долго шептался с матерью, и всю ночь они не ложились спать. Когда наутро девочки встали, они обнаружили возле стены две длинные старые доски.

— Мамочка, что это за доски?

— Ша, дочки, нельзя об этом говорить!