Дети с улицы Мапу - страница 40
Шуля видит, как Янковский берет мать за локоть.
— Софья Михайловна, зачем притворяться? Вам ведь тоже давно перевалило за восемнадцать, и седина блестит в волосах.
— Господин Янковский, я вас очень уважаю. В вашем доме я нашла кров и покой, но…
— Но?..
Софья Михайловна беспомощно оглядывается; взгляд у нее отчаянный, будто у пойманной птицы. Шуля выходит из своего укрытия. Лицо матери озаряет улыбка.
— Вот и моя дочка! — радостно восклицает она, — Где ты была все время?
Бросив на нее сердитый взгляд и что-то пробормотав, Янковский ушел.
Софья Михайловна работает по-прежнему. Собирает в огороде помидоры, срезает капусту, кормит кур, доит коров, выполняет все работы по дому и во дворе. Часами сбивает она масло: зажав деревянную посудину коленями, бьет сливки. Сливки сгущаются, жир отделяется от жидкости и сбивается в один кусок. Тогда Софья Михайловна вынимает его большой деревянной ложкой и сносит в погреб.
Похоже, что Янковский отстал от нее, он не пытается больше приблизиться к ней. Снова он хозяин, а она — простая работница, которую он кормит. Они друг другу не пара.
Иногда Софье Михайловне кажется, что тучи, омрачавшие ее жизнь, рассеиваются.
Шуля здорова и весела. Физический труд и жизнь на лоне природы пошли ей на пользу. Кашель пропал, как будто его и не было, щеки цветут свежим румянцем. «Хорошо здесь моей девочке, — думает госпожа Вайс, — хоть бы подольше так все оставалось».
Лето прошло, наступили осенние дни. В окна стучит дождь, ветер завывает под ветхой крышей, ревет море. Софья Михайловна и Оните возвращаются со двора в дом промокшие и дрожащие от холода. Обувь их порвана, одежда износилась. Оните простудилась и слегла.
Заглянув в комнату Софьи Михайловны, поня Елена нашла ее у постели дочери.
— Эх вы, городские… Дождик чуть промочил, и уже свалились в постель. Такая молодая, и болеет!
Потом посмотрела на встревоженное лицо матери, усмехнулась и добавила:
— Ничего, не волнуйся, Софья, заварю чаю с липовым цветом — сразу ей полегчает. А ты стань на колени да помолись святой деве. Молитва лучше всякого лекарства. Правда, у вас, русских, нет Бога в сердце.
Старуха напоила больную настойкой липового цвета, положила к ее ногам бутылку горячей воды, укрыла несколькими одеялами, которые принесла из своей комнаты, перекрестила и вышла. Однако легче Оните не стало. Ночью девочка бредила, тело ее пылало. Софью Михайловну охватил страх.
— Господи, — шептала она, — неужели Ты пошлешь мне это испытание и заберешь у меня мою девочку, последнюю мою надежду?
Шуля ворочается в постели и бормочет. С колотящимся сердцем мать прислушалась к ее словам, и ее пробрала дрожь.
— Не надо, — бормочет больная, — я не Шуля, я Оните. Не убивайте меня! Не стреляй в меня, Юозас! — вырывается крик у нее изо рта, и она пытается спрыгнуть с постели.
Госпожа Вайс, весь вечер и всю ночь не отходившая от кровати больной, падала от усталости и отчаяния. Что с ними будет, если бред девочки услышит кто-нибудь посторонний? Их тайна откроется, и тогда они погибли.
Что делать? — Господи, Боже мой! — ломает она в отчаянии руки. Мелькает мысль: молиться, просить милости Всевышнего. Но она смеется над собой: ведь она же неверующая… Никогда не была религиозной, тем более сейчас… Как это Бог, видя гибель целых народов, убийство женщин и детей, не разрушит небо и Землю?! Нет, нет никакого Бога… Нет на свете жалости и справедливости. Нет Бога, нет, — бьется она в отчаянии, — ничего нет, ничего!..
Так, в телесных и душевных муках проходит ночь.
Перед утром Оните успокоилась и как будто погрузилась в сон. Софья Михайловна тоже вздремнула, сидя на стуле у изголовья больной. Ее разбудил скрип двери. В комнату вошел Янковский, подошел к кровати, взглянул на больную девочку и сказал:
— Нужен срочно врач, Софья.
Женщина поднимает на него красные от бессонницы глаза:
— Господин Янковский, у меня нет ни гроша.
— Я заплачу. Сделаем все, чтобы поставить девочку на ноги.
— Чем я смогу отблагодарить вас за вашу доброту?
— Ничего, мы христиане, наш долг — помогать ближнему в беде. Я готов помочь любому, кроме еврея.