Дети Сталинграда - страница 35
Однажды комната «трех мушкетеров» превратилась в художественную мастерскую. Утром, когда они уходили в школу, в комнате ничего не было, кроме кровати и стола. Но стоило им вернуться на два часа позже Торгашова, она застали такую картину: на столе, на кроватях и на полу были разостланы листы белой бумаги. Володя мурлыкал себе под нос. Честно говоря, зрелище было довольно странное, и Гена Сополев не мог не прокомментировать его:
— Крышкин, как ты думаешь, что бы это значило? По-моему, наш друг, а также одноклассник, а также сосед по койке, а также самый интеллигентный из всех нас, подрядился изобразить на этих полотнах самых знаменитых граждан Дубовки. Я вижу, он в затруднении, он не знает, с кого начать.
— Да, — сказал Коля Крышкин, — в этом деле надо быть осторожным.
— В каком деле, Крышкин? — спросил Володя, по-прежнему лежа на животе.
— А ты встань, тогда скажу.
— Ты же знаешь, мне это нетрудно, не то, что тебе.
И Володя легко вскочил, пошел на Крышкина.
— Крышкин, понимаешь, — сказал Володя и сгреб его в объятия, — я буду рисовать вкусные вещи: клубничку, вишенку. А также суховей-вей-вей!!!
При этих словах он так стиснул Крышкина, что тот завопил не своим голосом:
— Понимаю! Отпусти! Крышкину крышка!
Володя перестал его тискать и сказал:
— Вот именно. Каждому свое: Крышкину — крышка, а хорошеньким девочкам — полевые цветы. Я их тоже буду рисовать! А вас назначаю главными консультантами.
Едва Володя договорил эту цветистую речь, как в комнату постучали. Вошел семиклассник Толя Гончаров.
— Мне сказали, чтобы я помогал художникам.
Гена Сополев язвительно заметил:
— Вот еще один, кто примажется к славе Владимира Торгашова.
До свидания, пароход!
«Мой папа работал милиционером. Он всегда уходил на работу рано. Один раз немцы зашли к нам. Мы с мамой пекли пышки. Они у нас забрали тесто и пышки.
В Сталинграде были сильные бои. Стреляли из пушек. Я стала звать маму в окоп, но она не пошла. Я убежала одна, а мама осталась в доме. Разорвался снаряд, и ее убило. Она долго лежала в коридоре, ее некому было убрать.
Когда стрельба затихла, соседи похоронили маму, а меня взяли родные. Я немного жила у них, потом меня отдали в детский приемник, а оттуда привезли в Дубовку».
Ноябрь 1943 г.
Валя Наталюткина, 5 лет.
Каждый день жизни в детском доме был насыщен какими-либо событиями. К нам приезжали красноармейцы из шефствующей воинской части. Привозили деньги, на которые мы улучшали свой быт, и каждый воспитанник имел свою сберегательную книжку, чтобы после выхода из детдома на первое время были свои деньги.
Встречали мы делегацию комсомольцев из Болгарии. Среди них был сын Димитрова. Показывали художественную самодеятельность, играли.
А сколько раз приезжали к нам рабочие-артисты с тракторного завода, устраивали для нас концерты. Мы тоже ездили к ним со своей художественной самодеятельностью. Через каждые две недели мы выступали в доме отдыха «Металлург». Они тоже были наши шефы. Возвращались оттуда с хорошими подарками, веселые, счастливые. Нам жилось хорошо. Мы были окружены всеобщим вниманием.
Из письма Раи Гончаровой, бывшей воспитанницы Дубовского детского дома.
Торжественный туш должен был прозвучать двадцать один раз. Это знали все. Но когда он звучал, казался неожиданным. И каждый раз — ножом по сердцу.
— Я сейчас разревусь, разревусь, разревусь, — громким шепотом повторяла Римма Колетвинцева.
Она стояла рядом с Женей Жуковой и в такт своим словам дергала ее за руку. Женя прошептала:
— Я тоже. Милька уже плачет.
Евгения Эдуардовна торжественным голосом говорит:
— Свидетельство об отличном окончании семи классов вручается Римме Колетвинцевой.
Аплодисменты. Туш. Римма идет к Евгении Эдуардовне, как слепая, на ощупь. Евгения Эдуардовна ловит се, наконец, за руку. Потом порывисто прижимает к себе, целует. И говорит бередящие душу слова:
— Римма, дорогая моя девочка! Как бы ни сложилась твоя жизнь, как бы далеко ни занесла тебя судьба, помни: здесь, в Дубовке, твой дом. А когда человеку трудно, он всегда приходит домой.
— Свидетельство об отличном окончании семи классов вручается Жене Жуковой…