Дети войны. Народная книга памяти - страница 5

Через несколько дней, после того как нас эвакуировали, мама поехала на Урал, поскольку с маленьким ребенком ей было практически невозможно оставаться в Ленинграде. На Урал отвезли двоих старших детей, их адресов мама не знала, поэтому она сошла во Владимире, где жила ее старшая сестра. Так в Ленинграде остался один папа.

Вскоре по радио объявили, чтобы родители забрали детей, которых эвакуировали в Боровичи, иначе они попадут к немцам. Папа нас забрал.

Началась блокада. Днем он был на заводе, а я на чердаке дома № 33 по Большому проспекту, тушила зажигательные бомбы и отоваривала карточки. Братишка из капризного своенравного мальчика превратился в тихого и печального ребенка. Он сидел дома, и мне было очень жалко его. Я чувствовала, что ничем не могу ему помочь. Выехать уже было невозможно, а главное, не с кем. Куда я только не ходила: и в поликлинику, и в больницу, – но мне везде отказывали.

В начале зимы начался страшный голод. На моих глазах днем от голода умер братик, а той же ночью папа. У меня к тому моменту были отморожены руки и ноги. Мамы с нами не было, и позаботиться о нас было некому, еды не было совсем.

Утром пришла соседка тетя Настя и сказала, что одна я не выживу, и что меня лучше отвести в ближайшую больницу, а она возьмет три мои карточки на хлеб. Я согласилась. Благодаря ей я осталась жива. У нее тоже был сын лет шести. Тетя Настя одела меня с большим трудом, поскольку практически ничего мне на ноги не налезало, и привела меня в больницу. Там ей сказали, что мест нет, но, после того как я попыталась встать и тут же упала, меня поместили в палату, куда предварительно поставили раскладушку.

Наверное, я была первым блокадным ребенком, который попал в эту больницу. Там лежали больные дети еще с мирного времени, у них были проблемы с сердцем, почками. Когда нянечка начала меня раздевать и сняла мою шапку, она ужаснулась – вшей у меня было больше, чем волос. Был не только голод, но и холод, поэтому шапку я не снимала где-то полгода. В те времена вода была в виде льда, поэтому помыть голову я не могла. Меня побрили наголо.

У меня была страшная дистрофия, и врач прописал мне 3 грамма сливочного масла в день и питание как у остальных детей. Но из-за голода мой организм уже ничего не усваивал, и бедным нянечкам приходилось постоянно менять за мной белье. У меня до сих пор очень трепетное отношение к врачам, я считаю эту профессию наиболее нужной и важной в жизни.

Еще помню, как скрывала свою бессонницу, которая продолжалась целый месяц. Слава Богу, что сейчас я сплю хорошо, а тогда думала, что это навсегда. Я очень полюбила больницу и врачей на Песочной набережной и горько плакала, когда узнала, что меня переводят в другую. У меня были сильно отморожены ноги, а там, как утверждали врачи, лучше знали, как лечить обморожения. В ту больницу меня, как грудного ребенка, перевозили в конвертике из одеяла.

Как только я попала в новую палату, то сразу поняла, что там лежат дети блокады. Палата была примерно человек на 100. Кровати были железные и сдвинуты по две. Дети лежали поперек, чтобы больше уместилось.

Возраст был от 6 до 8 лет, и у всех один диагноз – цинга. На детей было невозможно смотреть, стоило им открыть рот, как сразу лилась кровь, выпадали зубы. Все эти дети были такими же дистрофиками, как и я. У них были пролежни, кости кровоточили. Это было ужасно.

В этой палате я пробыла не более трех дней. После чего меня перевели в палату, где лежали дети с обморожением рук и ног. Палата была не такая темная, как предыдущая, но кровати были также сдвинуты, и были узкие проходы, чтобы мы могли сползти на горшок. Мы не могли даже сидеть, когда нам приносили еду.

На моем жизненном пути в дни блокады встретился только один плохой человек – это была медсестра из палаты для обмороженных. Когда она приносила хлеб, намазанный маслом, она ставила поднос на окно, прикрывалась дверью и начинала ножом смазывать себе масло, а то и вовсе отрезала весь верх куска. Но самое главное, что она вообще не давала нам воды. Напротив меня лежал мальчик, его звали Эдик. Он так хотел пить, что умолял поменяться с ним на еду. Помню, за стакан чая он отдавал мне лапшу. Я, чтобы растянуть удовольствие, складывала ее в чемоданчик и скрытно ела. Вскоре Эдик умер от истощения. Врач, узнав, что медсестра не дает нам воды, сказал, чтобы сегодня же была отварная вода, иначе ее уволят.