Дети Вудстока - страница 8
17:03 15 августа 1969 г.
— Ричи, выручай. Ты идёшь шестым, но сейчас ты — единственный. Тимми Хардин вообще невменяем: бродит за сценой, пытается настроить гитару, что-то бормочет про японские байки… Пока его приведут в норму, пройдёт ещё час, если не больше. Нас просто сметут за это время. Ты посмотри, сколько их там… А мы-то с Джоном думали, что будет не больше двухсот тысяч.
Аккуратный чернокожий мужчина неопределённого возраста и пасторски-благообразного вида в свободно ниспадающем причудливом балахоне, из-под которого выглядывают белые брюки и грубая кожаная обувь, отвлекается от настройки своей гитары и удивлённо смотрит на стоящего перед ним худого, с тонкими чертами лица и шапкой курчавых волос молодого человека, одетого в одну лишь кожаную безрукавку на голое тело и потёртые джинсы:
— Но я ещё не готов…
— Ричи, хоть что-нибудь. Хоть какие-нибудь песни. Вокруг камеры — куча камер. Фильм снимать будут. Ты представляешь, что случится, если мы не выпустим хоть кого-нибудь? И если это снимут… Там же все угашенные напрочь. Да от одного дыма марихуаны можно с катушек съехать за целый день — сам разве не чувствуешь?
— Что да — то да, — улыбается Ричи. — Но, Майки…
— Сколько у тебя есть песен?
— Ну… не знаю. Минут на тридцать-сорок.
— Растягивай. Не хватит — пой каверы. Ты ж прекрасно «битлов» делал, я слышал кое-что. «Sweetwater» должны прилететь на вертолёте, нам надо до их прилёта продержаться. Или до любого, кто объявится. Может, этот чёртов Хардин в себя придёт…
— На вертолёте? — Брови Ричи удивлённо ползут вверх.
— Да, представь. Пробки. Все шоссе забиты под завязку — до Уоллквилля, до Монтичелло. Да что говорить — всю Нью-Йоркскую автостраду парализовало. Мелани звонила, говорила, что по Семнадцатому шоссе даже пройти нельзя, не то что проехать. Всех будем доставлять на вертолётах — Робертс с военными уже договорился. Я дам тебе сигнал, когда заканчивать. Всё, пойдём. Я объявлю тебя.
Ричи кивает — понимающе, с еле уловимой ноткой обречённости, — поднимается, берёт гитару и вместе с собеседником выходит на авансцену. Через несколько секунд в напряжённой тишине звучит возглас: «Мистер Ричи Хейвенс!», на который толпа откликается приветственными криками и аплодисментами, а ещё через пол-минуты раздаются первые аккорды «Handsome Johnny»…
…Разговаривал с Ричи Хейвенсом, а после представлял его публике один из организаторов этого безумного во всех смыслах фестиваля — Майкл Лэнг. Так началось первое выступление на «ярмарке музыки и искусств».
Одни часы показывали 17:07, другие — 17:08…
Чарли выбрал удачное место. Отсюда всё было видно и слышно, а звук стереосистемы не давил на уши, хотя для того, чтобы обменяться парой реплик, всё равно требовалось наклониться чуть ли не к лицу собеседника. Они разместились возле лежащего мотоцикла, уложив спальники так, что девушки могли наблюдать за выступавшими полулёжа, опираясь о сидение. Мало кому из публики был знаком появившийся на сцене мужчина, больше похожий на пастора-баптиста, нежели на певца, но его фолк-песни с интонациями соула и госпелза пришлись по душе. Когда же он, растерянно-воодушевлённый оказанным ему тёплым приёмом, перешёл на кавер-версии песен «Битлз», зрительский отклик не заставил себя ждать: чуть ли не пол-поля подпевало ему в «Hey, Jude», и Стюарт с друзьями не были исключением. Правда, никто из них не заметил, что Флоренс пела через силу, с трудом сдерживая тошноту и время от времени кусая губы и держась за живот.
Песни скоро закончились, но Хэйвенса не отпускали: слушатели аплодировали и просили ещё. Сидя на высоком табурете, Ричи растерянно обернулся, ища кого-то глазами в глубине сцены. Никого не найдя (или ничего не увидев), он начал подстраивать гитару, одновременно говоря в микрофон, после чего стал что-то наигрывать и вдруг запел старый негритянский спиричуэлс, сочинённый чуть ли не в XVIII веке африканскими рабами:
Он пел так тяжело, надрывно и обречённо, что казалось, будто он сам только что вернулся с луизианской хлопковой плантации после целого дня изнурительной работы под жестоким южным солнцем и плёткой надсмотрщика, так похожего на это чужое для негра солнце. Слушатели молчали, впитывая в себя боль двухвековой давности, которая странным образом оказывалась созвучной событиям их времени — убийству Мартина Лютера Кинга, негритянским митингам за гражданские права, войне во Вьетнаме, кровавому разгону чикагской антивоенной демонстрации годичной давности… Флоренс прижалась к Льюису, то ли ища поддержки, то ли, напротив, стремясь подарить защиту, то ли желая убедиться в молчаливом понимании и сочувствии; Чарли приобнял Ким, Молли перебралась на колени к Стюарту. Сейчас их — выходцев из разных семей с разным достатком и отношением к жизни, в той или иной степени впитавших различные предрассудки воспитания и образования, присущие своему времени, — незаметно объединило понимание, что мир — это не только круг семьи или своей среды, пусть даже среды хиппи, бескомплексных и отрицающих всякие условности общества; что в нём, в этом обширно-пугающем мире, существует самая разная боль и самые разные проблемы. Их внезапно пронзило чувство одиночества, ощущение какого-то интуитивного непонимания — всеобщего, поглощающего, разрушавшего не только отдельные семьи, но и всё общество, и монолитную с виду страну; непонимания, от которого никуда нельзя было деться. И Стюарт, сын ветерана корейской войны и убеждённый пацифист, вдруг стал лучше понимать членов «Чёрной пантеры» — анархистской негритянской организации, наводившей ужас на «белых англо-саксонских протестантов» Америки.