Детские истории взрослого человека - страница 5

Минут пятнадцать он просто следил за ее неспешным движением, размышляя, по какой прихоти природы этому существу дано прожить сто пятьдесят лет. Затем сел на корточки, подобрал с земли палочку и осторожно коснулся ею головы черепахи. Черепаха тут же спряталась в панцире, но, подождав немного, снова боязливо высунула голову наружу. Александр коснулся ее снова, потом брезгливо поежился и бросил палку: с нее свисала ниточка слизи. Александр встал, огляделся и заметил возле забора кирпич. Кирпич был размером в две ладони, и когда-то его покрывал слой известки.

Александр взял его, вернулся к черепахе и занес кирпич на высоту примерно метр двадцать. Если бы Александру было лет пятнадцать, кирпич удалось бы поднять выше, и удар имел бы необходимую пробивную силу. Однако предаваться подобным рассуждениям бессмысленно.

Александр разжал пальцы, и кирпич полетел вниз; послышался треск, с каким ломаются сухие ветки. Однако он еще ничего не значил: черепаха высунула из панциря задние лапы и, вытягивая их изо всех сил, попыталась уползти — удивительно глупый поступок для существа, которое считается символом мудрости.

При втором ударе звук был четче, и из-под панциря с одной стороны потекла кровь. Но панцирь все еще был цел. Черепаха завалилась на бок и больше не двигалась, что можно было истолковать по-разному:

а) она действительно мертва;

б) у нее было что-то вроде разума, и оно подсказало ей этот маневр.

Александр немного подождал, затем взял палку и осторожно ткнул черепаху туда, где должна быть рана. Черепаха вдруг растопырила лапы, пытаясь оттолкнуться: она паниковала. Передняя левая лапа подрагивала, словно уже жила отдельно от туловища.

Третий удар был безупречен: панцирь разбился ровно посередине. Крови было неожиданно много, и Александр, на самом деле не выносивший ее вида, поспешил уйти.

К тому же он был уверен: даже если черепаха еще жива, до вечера она в любом случае сдохнет.

Он поднялся на второй этаж, постучал в дверь Спаски, но ее, к сожалению, не было дома. На дежурный вопрос ее матери, как у него дела, он ответил:

— Спасибо, прекрасно. Я только что убил вашу черепаху. У меня сегодня день рождения.

АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ И ВРЕД, КОТОРЫЙ ОН ПРИНОСИТ

Александр дважды нажал кнопку звонка, подождал немного, потом нажал еще два раза.

— Антрэ, — послышался из глубины квартиры голос Мадам, — дверь открыта, мон пти. Пардоне муа.

Александр зашел в прихожую, поставил скрипку на пол и повесил курточку на вешалку. Закрыл одну дверь, постучал в другую и вошел в комнату. Мадам лежала на диване, неестественно вытянув левую ногу и подтянув правое колено почти до подбородка; на ее лице была кислая гримаса человека, который бросил все попытки собраться с духом и бороться с болью.

— О, Александер, — пожаловалась пожилая дама, — же сюи малад, тре, тре малад. Ишиас! Я не могу встать с кровати. Ун конфузьон тражик, нес’па?

— Уи, мадам. Се манифик.

— Пардон?

— О, я хотел сказать: как это печально!

— Э бьен, Александер, — сказала она, поджав губы. В глубине души она испытывала к нему ресентимент — хотя на самом деле это была чистой воды ненависть. Мадам училась музыке в Париже в «Эколь нормаль де мюзик» у самого Поля Дюка (мон дьё, с тех пор прошла целая вечность!) и теперь была вынуждена давать частные уроки Александру, ун анфан террибль, из которого никогда не выйдет виртуоз. К тому же ей приходилось терпеть его ужасные манеры, его провинциальную гросьерите[2]. Каждый раз целых сорок пять минут до крови кусать губы, страдая от фальшивых тонов, которые этот мальчишка выдавал нарочно, зная, что у Мадам абсолютный слух и подобное сводит ее с ума. И в довершение лежать здесь обездвиженной ишиасом и не имея возможности встать даже в туалет. (Под кроватью Мадам поставила ночную вазу. Ах, как прелестно было бы в начале осени взять настоящую вазу и поставить в нее, скажем, орхидею!.. А что сейчас? Me уи. Се ля ви).

— Э бьен, Александер, — повторила несчастная Мадам, окончательно подавленная таким количеством реалите. — Надеюсь, что на этой неделе вы были прилежны. Что у нас на сегодня? Равель? Ля вальс… Ун вальс брийян. Аван, мон пти, и прошу вас, прошу, больше пасьон!