Детские ладошки - страница 11

— А вот мама убеждала меня: дьявол, Лизи, не мог проглотить добро, потому что добра никогда не существовало на свете. Если бы, Лизи, говорила она, добро могло существовать, господь никогда бы не послал нам такого наказания. Ты что, Эмиль, не понимаешь, о чем я говорю?

— Нет Лиза, не понимаю.

— Ты и не поймешь никогда, потому что ты слеп. Впрочем, нет, потому что ты беден.

Нервно улыбаясь, женщина поднялась с места.

— Мне пора.

Мы выходим проводить ее, и я вижу, что на заднем сидении машины действительно спит мальчонка. Спит так, как будто его сон вечен.

— Я тоже еду, — отрешенно заявляет Лиза, навсегда отгораживаясь от меня этим решением.

— Куда?

— Туда… Откуда мне знать — куда? Какой-то голос зовет меня, Эмиль. Он звучит сильнее твоего. Спасибо тебе за заботу. Прощай.

Когда машина скрывается за поворотом, я вспоминаю о Дарке.

Нахожу его в зале — бледного, с дрожащей сигаретой в зубах, трясущегося и, как мне показалось, готового в любую минуту разрыдаться.

— Они уехали? — спрашивает он.

— Уехали.

— Всегда уезжают, — констатирует он и, помолчав, добавляет: — Уезжают навсегда.

— Ты не простился с ними.

— Это лишнее. Они все равно ничего не понимают.

Он отходит к окну и долго смотрит на дорогу.

— Ничего они не понимают, бедняжки… — роняет он.

Мне, пожалуй, пора уходить, но я боюсь оставить его одного. В такие минуты одинокий человек способен окончательно потерять рассудок.

— Налить тебе? — спрашивает он.

— А не рано? Слишком непривычное время для выпивки.

— Время — понятие относительное, мой мальчик. Что значит — рано, поздно? Вселенной нет никакого дела до нашей жажды. Она равнодушна к нашим страстям.

Двигаясь как автомат, он подходит к бару.

— Самое смешное в нашей жизни, это самообольщение. В молодости я написал книгу «Вселенная и мы». Бог мой, какая мальчишеская самонадеянность! Вообразите, одна из ее глав называлась «Человек как космическая ценность»! А оказалось, что человек не представляет никакой ценности даже здесь, на этой убогой планете!

Он наливает два бокала, подносит один из них к губам и лениво, как будто с неохотой, продолжает:

— Сядь же, чего торчишь? Человек ничтожен и мал. Что может от него зависеть, когда он сам — нелепая игрушка в руках природы. Природа создала его просто так, для игры, в минуту радостного забвенья, чтобы не помереть со скуки. А он возомнил о себе бог весть что…

Он опрокидывает бокал почти до дна.

— А самая большая ложь… Знаешь, в чем состоит величайшая ложь? В том, что человека создал бог. Нет лжи бесстыднее этой! Разве мог всесильный и сверхмудрый бог создать такое ничтожество? Это все равно, что ювелиру делать подковы.

Я понимаю тебя, Дарк, сейчас тебе нужно думать о чем угодно, только не о них.

— Искусный мастер не способен на халтуру. Вообще во всей этой Вселенной есть какая-то недоделанность, видно, ошибка допущена в первые же минуты ее существования. Что-то не было продумано до конца. А потом и вовсе все пошло вкривь и вкось, поскольку несовершенными оказались основные принципы, базисные законы. И в результате появился человек — образец несовершенства.

— Все-таки человек имеет свою ценность — вставляю я просто так, чтобы завязать спор.

— Разумеется, так как он является высококалорийной пищей для червей. В этом и заключается его ценность. Хочешь еще выпить? Теперь тебе некуда спешить.

Не дожидаясь ответа, он наполняет мой бокал.

— Возьми, например, усиливающуюся энтропию. Дурацкая вещь, верно? Ну не идиотизм ли это — собственными руками делать что-то, заранее зная, что в основе всего лежит принцип саморазрушения. Ведь тем самым ты отрицаешь смысл создаваемого, обрекаешь его на тлен.

Он шумно отпивает глоток.

— Спустя миллиарды лет тот же принцип был положен в основу человеческой судьбы — создавать себе подобных, обрекая их на гибель! Та же нелепость, та же жестокая несправедливость!

Я молчу. Знаю, что ему хочется поговорить со мною совсем о другом, но для этого ему нужно набраться смелости.

— Я прочел работы всех великих философов, — продолжает свою исповедь Дарк. — Все они рассуждают об устройстве мироздания, однако мироздание понимается ими как нечто завершенное, раз и навсегда застывшее. Оно существует помимо нас, остается только разобраться в нем. И только один рискнул пойти от обратного — Эйнштейн. В одном из своих писем он писал: «Хочу понять, таким бы ли я создал мир, если бы был богом». А в другом месте признавался: «Меня интересует, был ли у бога выбор?» Это далеко не праздные вопросы, Эмиль, значение их огромно, но они неразрешимы.